В ноябре темнеет рано.
Солнце садится еще днем, так и не дождавшись прибытия вечера, погружает мир в темноту, которая до этого собиралась в углах, сиротливо жалась к стенам. И с каждым днем холод чувствуется куда более остро, на шелковую блузку приходится надевать плотный пиджак или теплый джемпер. Кончики пальцев постоянно сухие и будто неживые совсем, а в ее личном кабинете, который одновременно является личными комнатами, до омерзения прохладно и темно. Свечи затухли, а пушистая шаль из тонкой серой шерсти перестала греть еще двадцать минут назад.
Инги ждет, когда время начнет ползти быстрее, но она только еще больше замедляется. В помещении пахнет мужчиной и табаком, совсем чуть-чуть – мятой и чистым постельным бельем. Ей неуютно в обычно удобном кресле, а на глаза накатывает усталость, ей кажется, что она засыпает. Но высокое, от пола и до потолка, окно все еще стоит пред ее взором; темное полотно неба изрезано медными прутьями оконной рамы, а где-то внизу быстрый ветер гнет к мерзлой земле хлипкие яблони.
Ноябрь в этом году выдался холодным, думает Инги, поменяв позу. Она не понимает, открыты ли ее глаза, а может быть они просто плотно зажмурены. Зевота жестко подавляется, а шаль отбрасывается куда-то в сторону кровати. Легкий аксессуар не долетает до места назначения и падает на дубовый холодный пол. Инги резко поднимает с кресла, вырываясь из его теплых объятий, смаргивает дремоту и быстро, на цыпочках, проходит к платяному шкафу – ступни голые, они мерзнут.
Около двадцати минут она меряет платья, отвлекаясь от холода, ожидания и одиночества. Закрытое голубое сменяется откровенным красным, а после приходит черед для короткого и легкого белого с золотым кружевом. Она и его отметывает, небрежно вешая на место. Изумрудное – не то, черное – не сегодня, серое – простое. Розовый она терпеть не может, а болотное ее старит. Вот это, в темный горох, просто отвратительно, зачем она его взяла с собой?
И все же ее поиски идеального платья оканчиваются на темно-синем, приталенном и длиной до колено. Ткань идеально облипает ее фигуру, а небольшая грудь идеально смотрится в этом треугольном вырезе. Зачем ты наряжаешься, спрашивает она сама себя, но зеркало молчит, лишь повторяя ее движения руки, что так старательно расчесывает рыжеватые волосы. Она старается больше не для себя или кого-то еще. Она старается лишь для Тони, хотя он тем более не заметит этого. Он слишком занятой, чтобы обращаться внимание на ее сережки-гвоздики, на тонкую цепочку на шее или же на новенькие туфли на среднем каблуке, чтобы не казаться выше него. Тони слишком занят, ему еще вести журнал, который за него, в итоге, сделает она.
Тогда зачем? Инги не знает. Она смотрит на счет обручальное кольцо и злится. На себя, на Тони, на весь мир. Но все равно пытается оправдать того, кто чуть не довел ее до могильной плиты. Он виноват, он обязан, он должен. Но, похоже, что Тони это просто забыл или же просто не хочет лишний раз вспоминать об этом. Инги поднимает голову и снова смотрит в зеркало – отражение гримасничает ей кривой линией плотно сжатых губ.
Она закуривает, забыв вставить сигарету в мундштук. Струйка дыма медленно ползет под бесконечный потолок, уходящий в никуда – темнота прячет фреску. Она ничего не пила, но голова пуста, и мыслей в ней никаких, а в ушах так противно и долго пищит.
Эта пустота сотрясается и рвется, когда она идет по холодным коридорам тихого замка, укрывая оголенные руки в темную накидку. Стук каблуков громко отдается от стен и накладывается сам на себя, создает оглушительное эхо. Инги, не думая, открывает дверь класса, где сейчас продолжает последняя пара для изучающих курс Древних Рун. За партами сидят ученики Хаффлпаффа и Рейвенкло, спаренный урок. Ее детей здесь нет, факультеты не те, как и той трети, что должна посещать данные занятия.
Тони сидит за широким учительским столом, окруженный бумагами. Его ученики заняты написанием эссе, которых она сама написала если не тысячи, то сотни. Инги медленно проходит мимо первого ряда парт, останавливает рядом с одним из студентов. У него в эссе ошибка, причем настолько серьезная, что эта девочка сможет завалить все свои труды. Она тихо шепчет ей правильный ответ, из-за чего Тони смотрит на нее нечитаемым долгим взглядом. Губы ее не выдают и тени улыбки, только пальцы касаются плеча девушки, ободряя ее: «Все будет хорошо».
Инги проходит мимо стола мужа и еле сдерживает себя, чтобы не коснуться его хотя бы на короткое мгновение. Ей необходимо почувствовать  под своими пальцами его сильные плечи, невероятно хочется услышать запах его густых жестких волос. Ей необходимо это прямо здесь и сейчас, а еще она была бы не против, если бы он взял ее прямо сейчас, прямо на этом столе среди бесконечной кипы бумаг. Инги было все равно на несовершеннолетних наблюдателей.
Но она сдерживается, готовая выть от безысходности. Уже готовая вернуться обратно, к нему, она уже открывает дверь в его личный кабинет, а потом быстро закрывает ее за собой. Глубокий выдох-вдох надрывный, он полон нетерпения.
Инги опускается на широкий, продавленный сотней задов диван. Взгляд падает на часы, секундная стрелка которых движется неумолимо медленно. Даже Гьелль протекает мимо ворот преисподней намного быстрее, нежели течет земное время. Она пытается чем-то себя занять, но это получается из рук вон плохо; она уже трижды поменяла позу за последние восемь минут. Осталось еще шесть. Бесконечно долгие и мучительные шесть минут.
Она поднимает с кресла, проходится по кабинету, осматривая. Ничего так и не изменилось; бумаги разбросаны по столу, на столе все та же засохшая клякса чернил, пепельница переполнена до краев, пустой стакан сиротливо стоит на самом углу, лед в нем растаял. Тумба та же захламлена, только шкаф закрыт на ключ, это видно. Инги ищет глазами этот ключ, но потом вспоминает, что на набедренном ремешке висит чехол с волшебной палочкой. Она достает ее, произносит заклинание, замок щелкает. Она больше не думает о часах.
Но тут происходит то, чего происходить не должно. Из раскрытой створки шкафа льется дым, черно-зеленый с запахом земли. Он кружится, вертится, струится по полу, превращается в неясные и размытые силуэты. Ее мозг отключается и перестает соображать, она даже не успевает подумать о том, что в шкафу ее мужа, где обычно хранятся коробки с малонужными вещами, поселился боггарт.
Она узнает силуэт. Тони, окровавленный и какой-то болезненный на вид, стоит к ней в пол оборота, он молчит. Инги зовет его, тихо-тихо, делает шаг навстречу, протягивает свободную руку, пытаясь прикоснуться. Но она тут же ее отдергивает – муж произносит хорошо знакомые ей слова формулы, совершает резкий выпад и из его палочки вырывается яркий всполох света. Он летит быстро, под самый потолок, а потом взрывается, расплываясь в воздухе уродливым черно-зеленым знаком.
Круглый идеальный череп раскрывает пасть и оттуда выползает отвратительно толстая и лоснящаяся змея. Она вьется, скалится, шипит, завязывается в причудливый узел.
Темная Метка, бьется в ее голове. Она не слышит ничего, даже собственного крика. Она наставляет палочку на мужа, произнося заклинание против боггарта, но ничего не помогает – кончик лишь пускает серые искры, тонущие во мраке дыма. Инги кричит, а в глазах стоят слезы.
В ноябре темнеет рано. И сейчас тьма обступает ее со всех сторон.

Сегодня Тони предлагал ей зайти к нему в кабинет после последней пары. Она не знала, зачем супругу потребовался такой фарс и недосказанной, но его губы растягивались в улыбке, а его ровная борода скрывала острые углы скул и подбородка.
Инги любила, когда он улыбался, но сейчас.
Сейчас Тони не улыбался. Он развернулся к ней лицом, а она продолжала смотреть в его совершенно пустые глаза раба преисподней. Зеленое сияние от уродливого знака ложилось тенями на его исхудалое, совсем некрасивое лицо. Ей вспоминались книги с картинками, даже номер главы она помнит; тридцать девять – трэлли. Рабы в скандинавском обществе.
И этот боггарт также был рабом. Он исполнял волю какого-то своего хозяина, который наказал ему: пугай, страши, уничтожай. И именно сейчас он давил все чувства и эмоции в душе Инги, словно дементор высасывает приятные воспоминания своим холодным поцелуем. Она пятится назад, но копия Тони лишь следует за ней, протягивая тонкие руки с опухшими венами, лишенные привычной силы. И на левом предплечье его – такой же знак, что до сих пор висит под бесконечным потолком этой уже ненавистной ей комнаты. И метка эта, словно живая, она переливается и движется на коже, что почернела по краям.
Инги чувствует слезы на своих щеках. На вкус – соленые, как вода из тех краев, где она родилась. Она любила море, соленое и далекое такое, холодно-холодное, с пожирающими ветрами. Но море не принесло ей ничего хорошего.
И все-таки ей кажется, что она медленно, но верно сходит с ума. Она продолжает произносить бесполезное заклятье, и каждый раз одно и то же – всполохи ярко вспыхивают с кончика палочки, осыпаясь белесыми искрами. Выхода нет, это замкнутые круг, и еще чуть-чуть, и длинные пальцы, обтянутые серой с болезненным зеленым оттенком кожей, коснутся ее рук.
Истерика становится необратимой, Инги отворачивается от отвратительного и болезненного зрелище. Но только она успевает это сделать, как призрачная рука пропадает и на ее месте появляется сильная спина, затянутая в темную рубашку, которую она же сама купила Тони. Бордовая, с инициалами на нагрудном кармашке.
Его широкий размах плеч не может полностью заслонить происходящее, и она хнычет, продолжая смотреть. Супруг молчит и смотрит-смотрит-смотрит, словно в самую ее душу, выворачивая наизнанку. Но тут все пропадает: и Темная Метка в воздухе рассеивается, и сама копия Тони. Они сменяются огромным, просто гигантским кобелем, вставшим на дыбы. Его громкое ржание стоит в ушах, а лоснящаяся черная шкура тускло блестит в свете непонятно чего. Инги роняет палочку из рук и чуть не падает на колени от взрыва, намереваясь разбить свои коленки в кровавое месиво.
Тишина стоит ее голове пустым звоном, громким и монотонным. Спина мужа перед глазами расплывается одним большим пятном из-за слез, что все еще скатываются по ее щекам крупными мутными каплями. Тушь обсыпается, размазывается по лицу, ее же собственными руками, мелкими частичками растворяется в каплях слез. Ей все равно, она не думает и не успокаивается, лишь вздыхает надрывно, навзрыд. Воздух из ее уст выходит шумно и с присвистом, и даже дыхания мужа она не слышит.
Но она чувствует его на своих щеках, губах, на коже, почти везде. И чужие пальцы на своей талии чувствует, нечаянно грубые объятья, такие привычные и какие-то совсем родные. Инги судорожно хватается пальцами за рубашку Тони, сминая ткань и не боясь поломать о свои же ладони аккуратно остриженные ногти. Она утыкается носом в его шею, чувствуя родной запах одеколона, который супруг не меняет уже который год, с легкой примесью дорогого табака. Он здесь, настоящий и живой, и он все еще любит ее.
Ей просто необходимо знать, что муж все еще принадлежит ей, просто физически необходимо, потому что она любит его. До беспамятства, и, кажется, что с каждым годом все сильнее. Даже если он изменит ей, Инги все равно простит его. Да, она уйдет, обидится до глубины души и будет молчать постоянно. Но не разведется, потому что чистокровные браки не расторгаются. Между супругами установлена прочная магическая связь. Раньше она считала это все выдумкой или же просто красивой сказкой, говорила себе: «Дура ты, Инги». Но это не так, и она уже сотни раз утверждалась в обратном – они связаны не просто узами брака и семьи.
Но когда ее позорная истерика заканчивается, ее сменяет злость. Настоящий гнев окутывает ее с ног до головы, согревая и убаюкивая своими раздраженными волнами. Инги отстраняется от Тони, слыша надломленную фразу, от которой ее глаза темнеют, а зрачки сужаются до размеров микроскопической точки. Пальцы ее мелко дрожат, и чтобы скрыть это, она плотно сжимает ладони в кулаки, упираясь ими в сильную грудь Тони. Ее супруг идиот и всегда им был. И именно он виноват во множествах бед ее, трагических кошмаров ее, слез и истерик ее.
И трагедия всей жизни есть у Инги, и ее главным героем является ее Энтони Себастьян Блетчли, играющий блистательную роль себя самого.
– Это ты виноват в этом, Тони, – жестким тихим тоном произносит она, не сводя немигающего взгляда с лица супруга. – Ты, и никто больше.
Ее губы сжались в плотную бескровную линию, а на скулах появились розоватые уродливые пятна. Инги задыхается от нахлынувших воспоминаний и гнева; ее душит резонанс, а в комнате, кажется, стало на несколько градусов теплее.
Сколько раз она хотела уйти от него? Пять, восемь, десять? А может к этим числительным стоит прибавить «сотен» или «тысяч»? Она не может ответить на этот вопрос. Но каждый раз она меняла свое решение и оставалась в семье. Даже не из-за детей или того «а что подумают друзья и коллеги?». Она оставалась, потому что знала – Тони пропадет без нее. Он совершенно несамостоятельный, неприспособленный к взрослой одиночной жизни, он не сможет помогать еще и детям, если не может помочь самому себе. Тони все еще ребенок, и им останется, сколько бы лет не прошло со дня его рождения – восемь, тридцать девять или же шестьдесят три.
Инги не уйдет и в этот раз. Но пока что в ее голове нет оправдания ее мужу на этот раз.