redlight king – comeback
Осознание происходящего приходило постепенно. Когда они пришли с обвинением, Бальтазар не сразу вспомнил, о чём они говорят; почувствовал обжигающее, жалящее удивление, когда понял и, больше, осознал, что некуда бежать. Блетчли так и не переехала. Ему даже не пришлось гадать эти полтора года, начала ли она собирать коробки: он не успел спросить. Почивший из-за непростительного заклятия, сорвавшегося с палочки шведа тогда, в восемьдесят пятом, Пиритс нашёл способ отомстить за свою смерть. Англия забиралась Харту под кожу: вгоняла иглы, одну за другой, под ногтевые пластины; глубже, чем колдун того желал.
Он никогда не думал, что с Азкабаном ему придется перестать быть знакомым по наслышке; из-за того, что сыворотка правды не подействовала на него, показания, как единственному свидетелю, пришлось дать Блетчли. Ей удалось убедить их, что это была самооборона, но, обычно готовый принять любой вызов, в эту реальность Бальтазар до конца поверить не смог.
Он никогда не понимал, зачем она приходила. Пожалуй, им впервые было не о чем говорить. Все их разговоры, начатые и незаконченные, рано или поздно сводились к свинцовому молчанию до тех пор, пока она не уходила. Он не винил её: не мог, потому что в этом не было смысла, учитывая обстоятельства. Харту, однако, было тяжело поверить, что, вытащив Фриду с того кладбища пару лет назад, он подписал себе суровый приговор. Был ли это его выбор – и было ли это выбором в общем?
Дементорам было плевать на то, каким хорошим окклюментом он был. Продержавшись несколько недель, не давая им забраться в свою голову и почувствовал его, Бальтазар дал им разодрать ментальный блок в клочья. Он устал, смертельно устал, начав теряться в числах, датах и месяцах. Когда Блетчли перестала приходить, он забыл об их существовании в общем.
Харт не был наивен: он имел представление о том, что не был всесилен – но никогда не думал, что его сломают именно так. Он был сильным, стойким и чертовски выносливым, но всего, чему его научили отец и жизнь, этого оказалось недостаточно.
У него выдалось время подумать, эти полтора года, приводя к навязчивой мысли о том, как должно быть глупо звучало его обещание. Он не мог обещать подобного собственной матери, но почему-то сказал это Блетчли. Ему удалось убедить себя в том, что она не могла воспринять это всерьез. Фрида была взрослой, волевой девочкой, которая не нуждалась в няньках. Иначе даже их, фиктивный, брак не продержался бы так долго. За эти полтора года ему удалось убедить себя в том, что тогда, в самом начале, он не скучал по ней, но поддался на провокацию своего разыгравшегося воображения. Забавно, что он никогда не был склонен к мечтам о том, чтобы жить в сказке. Любовная лихорадка прошла, так и не начавшись. Бальтазар никогда не признается себе в том, что испугался замирать в неизвестности, в середине "что-то", так соблазнительно похожего на "ничего".
Ему казалось, что он никогда не избавится от этого: не смоет не кровь, но грязь камеры, и воздух не перестанет пахнуть сыростью и плесенью. Первые два дня после того, как он выбрался из Азкабана, он провёл, отмокая в ванне. Харт жалел о том, что его поймали в Англии: возможно, заяви они об этом в Стокгольме, в шведской тюрьме ему определенно достались бы условия получше. Квартира казалась чужой, но не заброшенной: Крис некоторое время следил и давал распоряжения домохозяйке, прежде чем забрал тигренка, которого приютил Баль, в один из зоопарков и запер его квартиру на ключ до возвращения друга. Когда Харт вернулся, он первым делом сменил замки.
Бальтазару понадобилось время, чтобы подвести итоги и осознать то, кем он был – и кем он стал, в чём тюрьма сделала его сильнее, а в чём – уязвимее.
Он аппарировал к ней на четвертый день с тупым ноющим чувством, что ему нужно её увидеть. Он не сомневался, что его выводы по поводу их отношений были верны, но прагматичная натура уверяла, что ему было необходимо подтверждение. Факты, соответствующие его безупречной теории. Харт отпер дверь в чужую квартиру ключом, который нашел в комоде прихожей – и почувствовал, как от осознания того, что в этом доме, хоть и на первый взгляд, всё осталось на тех местах, которые он помнил, кружится голова.
Каждый шаг отчего-то отдавался бесполезным воспоминанием о том, что он обещал не оставлять её, но не смог своё обещание сдержать. Бальтазар всегда был человеком слова. Как оказалось, до восемьдесят седьмого. Здесь, вне тюрьмы, он почему-то всё отчетливее ощущал то, как она ломала ему жизнь – и то, что она делала это нечаянно, начинало всё больше Харта раздражать. Раздражение сменялось меланхолией: стоило признать, что он знал, на ком женился. Блетчли определенно не всегда думала головой.
Бальтазар нашёл жену на кухне. Под закатанным до локтя рукавом, на предлечье, всё ещё виднелся отпечаток смятой простыни: после возвращения из Азкабана швед стал вставать поздно. Он равнодушно взглянул на неё, рассматривая с налётом спокойного любопытства.
– Ты перестала заходить.
Харт почувствовал, как испуганно заходится сердце, но не выказал виду: ощущения, что между ними всё закончилось, не было. Как и не было уверенности, что между ними что-то было.
Он снова вернулся в то исступляющее, доводящее его в первые месяцы до отчаяния состояние, с которого начал.
– Я знал, что ты образумишься, Блетчли.
В проклятую неизвестность.

Бальтазар находил забавным, что его посадили не за то, что он убил брата, а за то, что защитил её – малолетку, которая отказалась открывать ему счет в банке на приемлемых условиях, которых ей показалось мало; женщину, которая слишком долгое время не знала о нём ничего, кроме того, что он зайдёт во вторник вечером для того, чтобы, получив желаемое, уйти из её квартиры на утро, возобновляя цикл удовлетворения простых потребностей. Их идеальная, удобная обоим система где-то дала чудовищный сбой. Харта изводило то, что он, каждый раз цепляясь и отпуская, не мог подобрать подходящую катастрофе дату.
Он должен был почувствовать, что с ней что-то не так; что холодный, безразличный тон был не свойственен Блетчли даже тогда, когда, ведьмой, ворвалась в его жизнь в восемьдесят втором – но не почувствовал. Из-за неё его жизнь, казалось, превратилась во временную линейку, из которой вырвали полтора года, оставив почивать на лаврах чужой глупости и, возможно, общей самонадеянности. Он не винил её, потому что не хотел её винить. Колдун не считал, что им стоило иметь что-то общее. Она и так залезла в его жизнь гораздо глубже, чем её просили. Отчего-то, излишне самоуверенная, Блетчли считала, что ей не нужны чьи-либо разрешения. Девчонка, установившаяся десятки правил, касающихся своей зоны комфорта, но не привыкшая брать на себя обязанности, когда они касались других. Бальтазар так осознанно и чётко ощутил это впервые – разделяющие их, помимо минувших полутора, восемнадцать лет. Возможно, для фиктивного брака, из эстетических соображений, ему стоило найти кого-нибудь постарше.
Бальтазар пропустил удар после того, как она закончила, и неслышно хмыкнул. "Неудобства". Блетчли выбирала интересные определения для того, чтобы описать то, что происходило во время их встреч. Швед не мог признаться себе в том, что винил её за то, что они прекратились.
Харт не видел причин, по которым ему не стоило бы уйти, закрыв дверь с другой стороны.
– Ты не доставила, – ему не нравилось, что она опровергала его нахождение на её кухню, как идею, совместимую с реальностью.
Ему не хотелось говорить. Швед чувствовал, как на них, как никогда раньше до того, как его посадили в Азкабан, опускается чугунный колокол из тишины, грозящей уничтожить их обоих. Если за прошедшие полтора года им не хватило впечатлений.
– Не стоило драматизировать.
Колдун помнил, что прожил здесь неделю до ареста, но сейчас не мог признать, что в этом были зачатки здравого смысла. Абсурд, как и то, что произошло с ним за последние месяцы. Он должен был идти дальше, и Блетчли не должна была ему в этом мешать.
– Появился кто-то, кем ты заняла вторники и четверги? – он усмехнулся, не отрывая от неё ледяного, цепкого взгляда, когда в его движениях всё ещё виделась странная, несвойственная шведу скованность. Бальтазар знал, что Фрида не владела легилименцией, но с разумом, лишившимся своих "доспехов", всё ещё чувствовал себя уязвимым и жалким. Харт никогда не был большим поклонником комплексов.
– Я заберу их к концу недели: мою одежду и всё, что у тебя осталось. Пусть им потребовалось два года, чтобы найти меня, но арест они произвели быстро.
Он прошёл к столу и опустился на один из четырех стульев, к нему придвинутых. Харт вытащил из брошенной на стол пачки сигарету, затягиваясь, после снова поднимая взгляд на Блетчли:
– Кофе остался?

zella day – sacrifice
Фрида больше не возражает против сигареты на его голодный желудок. Харт знает, что должен чувствовать удовлетворение от того, что выиграл их негласный маленький спор. Знает и раздражается, что не может. Так же, как и не понимает, почему исчезающая до фильтра сигарета не приносит удовольствия и умиротворения, к которым он привык. Поморщившись, он сбрасывает её, истерзанную до половины, в светлую керамику, в гущу старого пепла.
Бальтазар не понимает, откуда в их разговоре столько боли. Он всё ещё видит мир ясно, порой ему кажется, что в гораздо большей степени, чем прежде: видит, что она обижается, но не может связать концы с концами. Колдун почему-то чувствует дискофорт от того, что кофе, о котором он спрашивает, она варит, ни на секунду не задумываясь об отказе. Он считает, что это лишнее, но не может сказать, что не собирался задерживаться надолго. В её квартире не было временных промежутков, одним из доказательств чего была комната Регулуса, всё ещё надежно скрытая от посторонних глаз.
Он только сейчас осознает, что его уверенность о том, что она не сожгла его вещи при первой возможности или не попросила Кристофа вывезти их в его квартиру, взялась на пустом месте.
Когда Фрида оборачивается, он уже стоит рядом, сталкиваясь взглядом с чужим. Он игнорирует её вопрос, не видя смысла разводить демагогию без повода. У него нет ответов. Ни на что нет ответов, что вызывает в мужчине бессильную ярость. Колдуну не нравилась его истошно пробивающаяся на поверхность склонность к рефлексии. Бальтазар заносит руку, но дает Блетчли привыкнуть к мысли, что не для того, чтобы прибегнуть к домашнему насилию.
Он ведет подушечкой пальца линию от её виска, неторопливо спускаясь к уголку губ, после чего почти невесомо ловит за подбородок. Он, возможно, сжал бы крепче, но отдает отчет в том, что она не заслуживает такого отношения. Его проблемы никогда не будут её – и, возможно, им повезет, и этой беседой они поставят точку.
В ответ на собственный вопрос о замене откуда-то берутся собственнические чувства, и его коробит от того, что, логически, у него нет на них никакого права. Но Бальтазар бы поспорил, что сейчас Блетчли было намного хуже, чем тогда, когда она сидела на библиотечной лестнице в кабинете его квартиры в Стокгольме.
Он хочет перестать чувствовать себя так, словно попал на другую планету.
Харт не дал бы ей уйти от ответа, даже если бы она очень захотела.
– Полтора года назад я дал тебе обещание, которое не смог сдержать. Громкое и не имеющее ничего общего с реальностью, – он проглатывает остаток фразы о том, что ни он, ни она не отдавали себе в этом отчет, потому что уверен в том, что сомневается в этом. – Что оно для тебя значило, Блетчли? Ответь мне.

Бальтазар впервые понятия не имеет о том, что делать с собственной жизнью. Ему, трудоголику, внезапно оказалось, что требуется храбрость, чтобы выйти на работу. Ему не нужны были ни поздравления, ни овации. Ничего. Сейчас он хочет, чтобы его оставили в покое, но почему-то стоит в пределах её кухни. После того, как его выпустили из Азкабана, он ещё не видел родителей. Харт всегда знал, чего он хотел, но Блетчли мастерски превращала утверждения в новые вопросы.
Швед не понимал, как слова могли приносить больше боли, чем пытки раскаленным железом. Он бился в этой агонии последние месяцы, но думал, что стоит ему выйти из узких четырех стен камеры, как это закончится. Колдун ошибся: ничего не закончилось.
Бальтазар не понимал, почему не мог представить свою жизнь как с Блетчли, так и без неё. Ему почему-то казалось, что сейчас она, женщина, с которой он виделся на протяжении всех лет строго по расписанию, понимала его гораздо больше, чем кто-либо в этом мире. Если её мир замкнулся на его обещании, то его мир неизбежно замыкался на ней, когда он пытался разобраться в той чертовщине, которую ему предлагало настоящее с возможностью продления срока контракта в будущем. Почему-то он не хотел его, такого будущего, очень похожее на то, что он планировал, когда предлагал Фриде руку и сердце.
Вопрос застал его врасплох, что лишний раз говорило о том, что Харт если и отдавал отчёт в своих действиях, но не до конца. Не пытался, как обычно, просчитать ситуацию на шаг вперед, чтобы выйти победителем. Маг не был уверен, что хотел выигрывать в принципе. Он отчетливо осознавал, что на лидерство у него не осталось сил. Кем бы они с Блетчли сейчас ни были друг другу, но этот полдень принадлежал только им, даже если их разговор закончится разводом. Чувствуя её боль и отчаяние, Бальтазар малодушно позволял себе надеяться, что именно этим они и завершат беседу.
Они доигрались, как малые дети, не осознавая последствий. Харт частенько выживал благодаря тому, что знал простую истину о том, что за всё приходится платить.
Он даже не мог, как любили говорить люди, предложить ей остаться друзьями: они ведь, пожалуй, и друзьями никогда не были.
Швед хотел бы объяснить ей разницу между "видеть" и "принимать", но в Блетчли этого всегда было слишком много, даже если она скатывалась в упорное отрицание действительности: человечности.
Её честность говорит ему гораздо больше, чем он хочет о Фриде знать.
Ведьма продолжала задавать вопросы, на которые у него не было ответов. Баль злится на себя и считает, что в Азкабане, как Преисподней, ему место по множеству причин, начиная данного при рождении имени. Вряд ли у Кассиопеи и Амадеуса получилось бы взрастить демона в большей степени, если бы они этого хотели.
Он видит её отвращение к своим действиям, но ему требуется время, чтобы опустить руку. Харт в какой-то момент думал, что зайдет попрощаться, но всё отчётливее понимал, что не может прямо сейчас её отпустить. Ему даже требуется время, чтобы ей ответить, когда колдун считал, что все ответы, касающиеся Блетчли, были слишком очевидны, чтобы уделять им внимание.
Бальтазар твёрдо говорит лишь о том, что считает правдой:
– Я собирался его сдержать.
Он отступает на шаг, решая, что всё, что они делают – бессмысленно. Блетчли не была за решеткой – она должа была сохранить рассудок для того, чтобы разорвать их, превращающиеся в паразитические, отношения.
– Я не знаю, что оно значит для меня сейчас.
Сейчас она заслужила его честность. Бальтазар не заметил, как повысил голос:
– Я чувствую себя выходцем из Средневековья, Фрида, который узнал, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот. Я не знаю, что делать с этой проклятой жизнью! И не знаю, почему считаю, что мне не стоит обвинять в этом тебя.
– Я больше не верю в это, Блетчли: что такое обещание может хоть кто-либо сдержать. Не хочу, чтобы ты думала, что у меня есть возможность снова попытаться. Тебе пора перестать жить в сказке.
Харт заглянул в светлые глаза и протянул руку, крепко сжимая её запястье, не зная кого именно об хочет этим привести в чувство:
– Но, пожалуй, теперь я знаю, почему они тебе нравятся.

Бальтазар считает, что она понимает больше нежели то, о чём он говорит вслух, но почему-то не ту часть, которую он хочет, чтобы она понимала. Он думает, что не просил её помощи, но, пытаясь принято то, что она говорит, с ужасом осознает, что именно это, пожалуй, и являлось целью его визита. Почему-то на подсознательном уровне он считал, что она должна была объяснить то, что с ним происходит, и, вероятно, сказать, что ему стоит сделать. С чего начать жизнь после того, как, из всех мерзких деяний, которые совершил в своей жизни, он сел за то, что спас свою жену.
Харт, впрочем, почему-то никогда не рассматривал этот факт, как потенцальный ответ на уйму собственных вопросов. Колдун моргнул, встречая странное, неправдоподобное озарение: он не отпустил её тогда. Почему судьба, в которую он никогда не верил, заставляла его сделать это сейчас? Если бы Бальтазару был в тягость заключенный брак, он бы дал ей умереть на том кладбище, если она не дождалась отца и брата.
Забавно, что, кажется, это кладбище их и похоронило. Он, как завороженный, смотрит, как она крутит кольцо на пальце. Харт знал, что единожды она уже положила его на полку – и у него не нашлось бы аргументов против того, чтобы помешать ей сделать это вновь.
Он не привык отчаиваться. С детства был приучен, что отчаяние не помогает при решении проблем, как и выбор опустить руки. Сейчас Бальтазар нарушал каждую из заповедей, которую усвоил с младенчества. Конструктивный диалог не складывался, как бы они ни пытались.
– Я позволил тебе вмешаться в мою жизнь, Блетчли, – он так и не выпустил её запястье. Ему казалось, что если он разожмет ладонь, то допустит ошибку. Харту претило ошибаться, что бы ни говорили о значимости отрицательного опыта. – Ты начала портить её с тех минут, как мы встретились. Я был бы удивлен, если всё закончилось иначе, – колдун имеет в виду совсем не то, но от прошедшего времени всё равно становится обозленно странно.
– Если я тебя отпущу, ты не дашь мне шанса разобраться, – спокойно констатируя, Бальтазар уверенно заглядывает в женские глаза, раздраженно бросая просьбу о том, чтобы она забыла о кофе. Он всё равно разжимает руку, но не отстраняется, спуская её ниже, к пальцам, останавливая манипуляции с кольцом. – Не дашь шанса разобраться нам.
– Я провел полтора года в тюрьме за твою жизнь, Блетчли. У тебя должок, – в этот раз Харт делал больнее сознательно. Он не обвинял её ни в чём, но знал, что у него есть все шансы быть неверно понятым.
Он думает о том, что лучше бы она кричала на него. Как тогда, два года назад, когда нашла его избитым.
Бальтазар медлит, прежде чем запустить пальцы ей в волосы. Он почти смирился с этим: что любое его действие причинит ей боль, и что ему некуда было убежать от самого себя.
– Прости меня, – он извиняется отнюдь не за то, что не сдержал обещание и бросил её на эти долгие полтора года.
Он извиняется за то, что прижимает её к себе и не отпускает.

placebo – i'll be yours
Бальтазар чувствует, что у него нет сил – и мелко вздрагивает, когда её пальцы оказываются под его свитером. Он отмечает её скупые действия и думает о том, что он не вытянет из этой пропасти их обоих. Он признает то, что она нужна ему. Сейчас – не как спутница жизни и венчанная жена, а как оплот его здравомыслия. Харт хочет, чтобы она перестала сомневаться, потому что если это не нужно было ей, то было необходимо ему. Он должен расставить все точки над "i", иначе не будет смысла в том, что он, наконец, лишил дементоров своей компании. Он не сможет перечеркнуть их, потому что прагматизм тонул под взявшимися из ниоткуда зачатками эмпатии. Он не выдержит. Он просто свихнется.
Он прикладывает массу усилий для того, чтобы отпустить её, когда она отстраняется. Ему кажется, что он начинает вспоминать – причину того, почему он переехал к ней на неделю, до самого ареста.
Он не понимал до этого, сколько она дала ему и продолжает отдавать. Оценив масштабы, Бальтазар, как трезвомыслящий человек, испугался.
Он видит, как она избегает его взгляда, и думает, что, пожалуй, снова хочет курить. Он всё ещё чувствует её прикосновение, больше похожее на диверсию, и ему надо чем-то, кроме неё, занять руки. Он делает шаг назад, усаживаясь на стол, и вертит в руках пачку, пока не достает сигарету, но так и не закуривает.
Он отчетливо понимает, что кто-то должен вправить ей мозги. Он знает, что уже видел это однажды: тогда, в его кабинете, когда они говорили о Регулусе. Ритуал хоронить себя заживо входит у Блетчли в привычку. Он не знает, как реагировать на то, что она делает это из-за него. Но знает, что должен думать о том, что это говорит о многом. По крайней мере, он того хотел – чтобы ему это о многом говорило. Он чувствует, кто привязан к ней гораздо сильнее, чем считал, когда принимал решение заявиться на порог её квартиры.
Бальтазар знает, что он может наплевать на её страхи и сделать так, как хочется ему, но вспоминает об обещании доверять. Даже если он уже не имеет права просить её доверять ему, он хочет доверять ей. И будет ей доверять.
Но доверять – не значит потакать её страхам, о которых она говорит сбивчиво. Но он понимает её. Потом она, впрочем, исправляет ситуацию – и в её словах так много здравого смысла, что он ловит себя на дежа вю: складывалось впечатление, что они поменялись ролями.
Он не знает, что с ней делать. Он думает о том, что хочет уйти.
– Я хотел, чтобы ты переехала ко мне. До ареста, – он, как и она, не смотрит в её сторону, наконец раскуривая сигарету.
Он ловит фильтр губами, расслабленно опуская плечи и цепляясь пальцами о столешницу, на которой сидит.
– Я не хочу недосказанностей сейчас, Фрида, но я больше не хотел жить по расписанию, – только сейчас это не имело значения, поэтому он хотел, чтобы она просто приняла это к сведению.
Он закрывает глаза, чуть запрокидывая голову.
– Если бы ты боялась одна, Блетчли, всё было бы намного проще.
Ему приходится снова взглянуть на неё для того, чтобы стряхнуть с сигареты пепел. Харт не отворачивается, задерживая взгляд. Больше отсутствующий, чем тяжелый.
– Я не хочу делать тебе больно, – он завершает лаконично и почему-то чувствует себя более собранным, когда она совершенно разбита. – Я уйду, если ты захочешь. Но ты должна сделать выбор.
Он знал, что играл нечестно, но, по ряду причин, считал, что это будет лучше, нежели если они закончат тем, что выберет он.