Ей не хочется вспоминать о Тильде, но она чувствует что-то неладное. Возможно, что накручивает себя, возможно, ей стоит уже наконец-то расслабиться и просто наслаждаться жизнью, но она прекрасно видит реакцию Беатрис, когда вскользь упоминает бывшую жену Бальтазара. Ей стоит отдать должное выдержке подруги – та быстро берет себя в руки и пытается скрыть заминку, но Фрида считает, что либо у нее паранойя, либо она не знает что-то важное.
Она ставит на второе, потому что за эти полтора месяца успокаивается окончательно. Настолько, что кажется самой себе чертовски легкомысленной, но совершенно ничего не хочет с этим делать. У нее есть миллион причин не доверять ему и всего лишь одна, чтобы довериться, но ее хватает с лихвой.
Она не спрашивает ни о чем ни у Беатрис, ни у Кристофа. Слишком уважает мужа, чтобы узнавать подробности его жизни через кого-то, пусть даже через лучших друзей. Она хочет верить, что они переросли недоверие друг к другу, вызванное банальным страхом, что другой причинит боль.
Фрида понимает, что ею движет еще и обыкновенное любопытство. Она знает, что не станет настаивать, если он не захочет рассказать, но до одури хочет знать, что может заставить, всегда умело держащую себя в руках Беатрис, на долю секунды измениться в лице.
В особенности, когда это касается его.
Она просыпается ближе к одиннадцати, как всегда на его половине. Его самого, впрочем, в постели уже нет, и ей кажется, что она чувствует запах кофе с кухни. Сонно щурится от холодного, но яркого февральского солнца и неохотно встает с кровати, привычно подсчитывая, сколько он успел скурить, не дожидаясь завтрака.
По будням она встает раньше, чтобы успеть приготовить ему завтрак, прежде чем он уйдет. Он каждое утро старается собираться потише, чтобы обойтись кофе и сигаретой, но ей кажется, что он делает это в дань традициям. И вовсе не имеет ничего против того, чтобы она о нем заботилась.
Фрида рада его выходному и считает, что приличия ради, он мог бы поспать подольше. Впервые с  ее восемнадцати у нее нет работы, и она считает это странным, но совершенно не знает, чем хотела бы заняться. Она все чаще возвращается мыслями к своей кондитерской, но пока не может на это решиться.
Она выходит в коридор, чувствуя, что не ошиблась насчет кофе, и заходит на кухню, сонно моргая. Что, впрочем, не мешает ей заприметить пепельницу, лежащую рядом с ним как бы невзначай. Она мягко касается губами его щеки, прежде чем отойти к холодильнику.
- Как насчет сырников с вишневым джемом?
Фрида достает их холодильника все необходимое раньше, чем он успевает ей ответить, и тянется за посудой.
Вообще-то, больше терпеть она не может. С ее стороны и пара-то дней уже подвиг, а она, по сути, молчит и не заводит эту тему уже полтора месяца. Совершенно невыносимый срок для ее отсутствующего терпения.
Она оборачивается к нему, опираясь поясницей в столешницу, и с пару мгновений молчит, не зная как лучше начать.
- Баль, - она зовет его осторожно, привлекая внимание, и, поймав его взгляд, все же спрашивает, - почему вы с Тильдой развелись?

Фрида не хочет думать про эти годы, включая Азкабан, но каждый раз, чувствуя, что он рядом, не может удержаться от мимолетной радостной мысли, что они прошли. Она не хочет их вспоминать, но каждый раз думает, что ни за что не даст им повториться. Она знает, что послужило им причиной и знает, что еще одну такую пятилетку не выдержит. Особенно после этого месяца вместе.
Ей не нравится слово идиллия, но она не знает другого, способного описать то, что происходит между ними с Рождества. Она думает, что у них один диагноз, когда он привычно притягивает ее к себе, отвлекая от завтрака. Потребность чувствовать, что он рядом, выходящая за рамки здравого смысла чуть более, чем полностью. Ей нравится, что он делает это – не отпускает ее от себя. Она лишь краем сознания отдает себе отчет в том, что в этом мало нормального, когда пропускает семейный ужин по случаю приезда Марты, бросая впервые отца одного отбиваться от любимой тещи. Она думает, что не хочет пока впускать в их с ним жизнь кого-то еще, пусть даже свою семью.
Фрида не любит, когда он уходит на работу, потому что ей не хочется делить его с остальным миром. Она считает, что весь мир здесь, в этих стенах, когда он дома. И что, уходя, он забирает его с собой. Поэтому она приходит к нему в офис, игнорируя насмешливые комментарии Криса, понимая, в общем-то, что скорее мешает, чем способствует рабочему процессу. Она печет другу сладости в качестве компенсации и думает, что он сам виноват.
Говоря о Тильде, она не чувствует ревности. Ей хватает этого месяца, чтобы поверить в то, что у нее нет для этого ни единого повода. Ей все еще немного ее жаль, но альтруизм никогда не был ее сильной стороной. Она не верит в судьбу и предназначение, но считает, что все встало на свои места только сейчас, а те пять лет были хаосом и абсурдом. И самым большим – та злосчастная свадьба, не принесшая никому счастья. Даже Тильде.
Фрида не сдерживает довольной улыбки, приподнимая уголки губ, когда он ее целует, но не может не заметить заминку.
Она перестает улыбаться, услышав его ответ, и замирает, глядя на него.
Она с трудом сдерживается от дурацкой привычки переспрашивать, даже когда все понятно с первого раза. Не хочет слышать это вновь. Ей и одного раза достаточно, чтобы почувствовать неприятный, подступающий к горлу комок, при мысли о том, что ему пришлось пережить.
Фрида ловит себя на мысли, что никогда не думала о том, что у них может быть ребенок. Не представляла Бальтазара отцом, возможно, потому что ему это никогда не было нужно. Мысль о том, что Тильда может стать матерью его ребенка, ее сознание отвергало как непригодную к жизни, абсурдную и нереальную.
Оказывается, могла.
Она вглядывается в его глаза, пытаясь понять, что он испытывает. Он прекрасно умеет себя контролировать, но ей чудится в них боль, идущая несколько вразрез со следующей фразой.
Выросшая в чопорной, завязанной на глупых стереотипах Англии, она точно знает, что есть большая разница между тем, чтобы действительно хотеть стать отцом и хотеть просто обзавестись наследником, потому что того требуют традиции. Потому что так надо, чтобы продолжить род, передать наследство и прочее-прочее, почему все по большей части мечтают обычно о сыне, а не дочери.
- Ты хотел этого ребенка? – она ловит его руку в свою, переплетая пальцы, и несильно сжимает.
Фрида не может объяснить почему, но ей кажется очень важным его ответ.

Фрида чуть улыбается, когда он говорит, что не хочет, чтобы она об этом думала. Он слишком хорошо знает, что именно так оно и будет, и что ей не удастся забыть об этом, даже если они закроют эту тему сейчас. От привычки заботиться о нем и о своей семье ей избавиться никогда не будет под силу, но она не считает, что изводит себя лишними переживаниями. Она вообще не считает, что есть что-то лишнее, когда дело касается его.
- Ты же знаешь, что я не могу об этом не думать, - она отвечает честно, потому что знает, что ее заверения, что она сможет иначе, будут выглядеть глупо и все равно не принесут ему спокойствия.
Она думает о том, что если всегда сдержанный Бальтазар, говорит, что это было «сложно», значит, на самом деле, все было намного хуже. И еще, что он мог ограничиться односложным ответом, и, пожалуй, она не стала бы лезть дальше. Изменившееся лицо Беатрис теперь не кажется ей странным – эти двое наверняка были с ним, когда это произошло.
Фрида абсурдно чувствует сожаление и горечь, что не была с ним рядом. Возможно, им стоило попробовать остаться друзьями, а не пытаться вычеркнуть друг друга из своей жизни. Она знает, что из этого не вышло бы ничего хорошего, но не может отделаться от гнетущей мысли, что ее не было, когда ему было плохо.
Она невесело думает о том, что, наверное, ей полагается радоваться. Если бы этого не произошло, сейчас она, пожалуй, готовила бы сырники в своей квартире в Дублине и только одну порцию, вместо уже привычных двух. Отчего-то ей кажется, что этот ребенок поставил бы окончательную точку в их отношениях, сделав то, что не смогла ни Тильда, ни эти пять лет. Вместо радости, глядя ему в глаза, она чувствует сожаление, что ему пришлось это испытать.
Фрида сдерживается от порыва его обнять, здраво рассудив, что это может выглядеть не так, как ей хотелось бы. Ему вряд ли нужна ее жалость, и она уверена, что это не поспособствует его душевному покою. Она продолжает держать его за руку, потому что хочет, чтобы он чувствовал, что она рядом, и думает, что ее взрослый, разумный и рассудительный муж и так знает, что, согласно знаменитой притче, все проходит. И это пройдет.
Она хочет закрыть этот разговор, понимая, что если он старается забыть о произошедшем, то она вряд ли помогает ему в этом сейчас. Но ей не хочется оставлять лишние вопросы, которые она потом задаст себе еще тысячу раз, но вряд ли решится спросить у него.
Ей не нравится, как звучит ее вопрос, но она не знает, почему продолжает лезть в это дальше, и почему ее так сильно интересует его отношение к нерожденному сыну. Она обещает себе, что этот вопрос будет последним.
- Вы могли попробовать снова, разве нет?

Фрида чуть удивленно отмечает, что он сжимает ее руку немного сильнее, но выкидывает это из головы, когда слышит его объяснение. Вскидывает брови и быстро проводит кончиком языка по пересохшим от волнения губам. Она думает, что это утро по неожиданности новостей вряд ли что-то переплюнет, потому что она еще не отошла от мысли, что у него мог быть ребенок, а теперь выяснились новые подробности.
Ей жаль Тильду, потерявшую так быстро и малыша, и надежду на ребенка в будущем, и мужа. Ей вспоминается отчего-то их свадьба, и восторженно щебечущая уже бывшая жена, радовавшаяся замужеству. Она думает, что та глуповата, если считала их клятвы гарантом новой, сказочной жизни, но реальность оказалась куда более жестокой, чем Тильда того заслуживала.
Фрида забирает кружку, переводя взгляд на темную жидкость внутри. Ловит себя на мысли, что с точки зрения банальных человеческих взаимоотношений то, как поступил со своей женой Бальтазар, не вписывается в рамки гуманности. Что по всем законам морали и прочего, он должен был остаться с ней, потому что бросить ее после такого, было слишком жестоко.
Она думает, что не хочет, да и не может его осуждать. Что он никогда не любил Тильду, чтобы оставаться с ней, после случившегося, потому как никому не был обязан приносить себя в жертву в угоду размытой морали.
Блетчли делает задумчиво глоток, мимоходом замечая, что отошел от нее чуть дальше, и недовольно морщится, когда горячая жидкость обжигает язык. У нее больше, в общем-то, действительно нет вопросов. Подробности случившегося не представляют ценности ни для нее, ни, скорее всего, для него. Единственное, что ей важно – что он чувствует, но об этом она узнала уже больше, чем ему, возможно, хотелось бы сказать.
- Есть, - она переводит озадаченный взгляд на продукты, прежде чем снова посмотреть на него, - сырники или может блинчики?
***
Она думает об этом недолго в масштабах вселенной, но практически вечность для нее самой. После того завтрака она еще пару дней ловит себя на мысли, что не может выкинуть из головы то, что узнала. Что Бальтазар мог стать отцом. Тильда в этих мыслях отходит на второй план – Фрида практически не вспоминает о том, кто именно мог быть матерью этого ребенка. Она думает в основном о том, каким отцом он был бы. И приходит к выводу, что определенно не таким, как мистер Блетчли.
Она примеряет все на себя и в какой-то момент замечает, что думает не о мифическом ребенке. Не об абстрактном, не о том, каким бы он был отцом, если бы тот ребенок родился. Она думает, каким он будет. И допускает мысль, которую раньше никогда за собой не замечала – об их ребенке.
Фрида ловит себя на ней внезапно. Бальтазар на нее определенно плохо влияет, потому как раньше ей ничего подобного и в голову не могло прийти, теперь же она не может от этого избавиться, как от навязчивой идеи. Ей кажется, что он хотел ребенка все же больше, чем мог предположить. И что хочет до сих пор, пусть и не говорит об этом. Возможно, даже самому себе.
Еще она знает, что это большее, что она может ему дать.
Ей не хочется ждать, пока он вернется с работы, чтобы сообщить о выводах, к которым пришла. Не хочется и нет никаких на то сил, потому как терпение вовсе не входит в список сильных сторон Фриды Блетчли. Поэтому она аппарирует к его офису, в первые за все это время забыв что-то вкусненькое для Криса, и практически забегает в здание. Она думает, что такое количество ступенек – это в чистом виде издевательство, и удивляется, как раньше не замечала, что их так много. Фрида врывается в его кабинет, деловито закрывая за собой дверь, прежде чем подойти к нему.
Она медлит с пару секунд, присаживаясь рядом с ним на краешек стола. Не сомневается, но в последний раз все обдумывает, все равно зная, что не изменит своего решения.
- Я хочу ребенка, Харт.
Фрида почему-то только сейчас, после того, как озвучивает это, задумывается, что он может ей отказать. И что, пожалуй, с его точки зрения это может быть вполне разумно.

Он не отвечает ей отказом сразу, и она приходит к выводу, что все, в общем-то, не так уж плохо. Если бы он был категорически против, скорее всего, он сообщил бы об этом, не особо медля, постаравшись, чтобы она выкинула из головы нелепые идеи. На самом деле идею нелепой она не считает совсем, отчего-то убеждаясь все сильнее в ее здравости и адекватности, но вполне отдает себе отчет в том, как выглядит со стороны, ворвавшись в его кабинет.
Возможно, из банальной логики, которую почему-то так любит Харт, после их разговора самым ожидаемым выводом было бы ее нежелание иметь детей в ближайший десяток лет. Откровенно говоря, ей страшно не меньше, чем ему, но она ловит себя на том, что давно не была уверена в правильности какого-то решения так, как сейчас.
Фриде страшно, потому что она считает, что ей пять, а ему шесть, и что раньше она никогда бы не доверила им воспитание детей. За этот месяц они оба умудрились повзрослеть сильнее, чем за все годы вместе и врозь, но объективно она здраво понимает, что для таких решений испытательный срок их «взрослости» должен быть куда внушительнее. Да и не знают они оба, что делать с детьми, если уж совсем честно. По крайней мере, первые месяцев восемь после рождения Майлза, она думала со всей любовью к племяннику, что он, в общем-то, достаточно бесполезен и что, пожалуй, она подождет, пока он немножко подрастет, чтобы вплотную подойти к процессу его разбалования.
Она бросает на его «прямо сейчас» озорной взгляд и думает, что это хороший знак. Если он в состоянии шутить, значит, еще не все потеряно. Она знает, что не станет на него давить, если он откажется, и, в общем-то, его поймет.
- Мне кажется, Крис не одобрит нашу поспешность, поэтому меня вполне устроит и вечер.
Зная о любви друга к тому, чтобы объявляться в кабинете Бальтазара внезапно и с крайне невозмутимым видом оккупировать диван, словно так и только так и должно быть, Фрида шутливо думает, что у него и так предостаточно поводов для дружелюбных насмешек.
Вообще-то ей не нравится серьезность его вопроса, но она понимает, что ему важен ее ответ. Еще она понимает, что ее у него нет. Четкого, логичного, структурированного. Способного убедить его в том, что это не просто ее сиюминутная прихоть.
- Не знаю, - она задумчиво закусывает нижнюю губу, поворачивая голову к нему и ловя его взгляд.
Она думает, что это не лучший ответ, и уж совершенно не тот, который внушает доверие. Она смутно хочет, чтобы он просто доверился ей и принял как данность, что то, что она предлагает правильно.
- У меня нет другого ответа, кроме того, что я тебя люблю, Харт.
Фрида понимает, что в этом аргументе тоже мало логики, хотя для нее, в общем-то, все заключается именно в этом и ни в чем другом. Потому что вряд ли что-то иное смогло бы поселить в ее голове столь абсурдные на первый взгляд мысли. Несмотря на распространенное мнение об отсутствии у нее порой царя в голове, она всегда очень хорошо знает, что делает.
- И да, я хорошо подумала. Лучше, чем когда соглашалась выйти за тебя замуж, потом развестись, а потом переехать к тебе, - она весело фырчит, перечисляя и загибая пальцы, отвечая на его еще не заданный вопрос. Она, в общем-то, понимает, что его смущает – неожиданность момента, слишком похожая на необдуманное, заведомо провальное решение.

Фрида ловит себя на мысли, что до конца не верит. Не ему, а в то, что действительно слышит все правильно. Что он действительно хочет ребенка. Несмотря на то, что о таком ответе она и мечтала, пока неслась по коридорам его ужасно большого офиса, услышанное заставляет ее чуть округлить глаза и приподнять брови. Определенно, она не думала, что это будет так легко, но она чувствует, как недоверие постепенно сменяется радостью, а уголки губ ползут вверх в совершенно счастливой улыбке.
Она думает, что со стороны, наверное, выглядит невероятно по-идиотски, но не может перестать улыбаться, как и не может вложить в пару фраз всю свою радость. Откровенно говоря, она уже только краем уха слышит его просьбу и мимоходом привычно думает, что он просто слишком переживает. И что, конечно же, ей и в голову не придет передумать.
Она уверена, что из него получится прекрасный отец, и что у них строгое разделение ролей – он, кажется, будет воспитывать, тогда как она – баловать. И что ее более чем подобное устраивает, потому что она знает, что он все сделает правильно.
Блетчли уверена, что он на нее плохо влияет, и что в ее голове уже слишком много мыслей об их ребенке, который пусть пока только в планах, но для нее, после его согласия, уже почти как будто совсем реальный. Она думает, что ей без разницы, будет ли это мальчик или девочка. Но все-таки совсем на капельку больше она хочет девочку. Или мальчика. Или все-таки девочку, потому что парней у них уже и так целых двое, и что тогда отец всенепременно сойдет с ума от счастья. И среди всего этого хаоса одна, самая главная мысль.
- Я тебя люблю.
Она говорит ему это вновь. Удивляется тому, как легко ей это дается уже в который раз, и ловит себя на мысли, что получает удовольствие, произнося эти три слова. Не считает, сколько раз за этот месяца уже сказала ему об этом, но не может прекратить. Она хочет, почти физически чувствуя в этом потребность, чтобы он знал это, чтобы помнил об этом каждую секунду, после тех чертовых пяти лет, когда она до него не могла лишний раз докоснуться, не то что сказать о том, что к нему чувствует. Ей казалось, что она быстрее привыкнет к мысли, что он рядом, что никуда не собирается исчезать. Она наверстывает упущенное и считает, что имеет на это полное право в отместку судьбе за все то, чего она их лишила.
Фрида вспоминает о еще одной вещи, которой лишилась, бросая мимолетный взгляд на палец, где когда-то было кольцо. Вспоминает так не к месту его свадьбу, когда лежа на траве, он, вновь обрученный, провел подушечкой пальца по месту, где должно было быть кольцо. Удивляется, как ярко помнит все до мельчайших подробностей, хотя честно старалась забыть, и внутренне морщится. На руке Бальтазара больше нет того кольца, но она хочет забыть, что оно когда-то вообще было. Это простая формальность, дань собственным прихотям, объяснения которым она не смогла бы найти, даже если бы очень захотела, но она чувствует, что так будет правильно. Что так и только так все встанет на свои места, как и должно быть. Она ловит взгляд все еще бывшего мужа и, озорно улыбаясь, требовательно произносит:
- Я хочу обратно свое кольцо, Харт.

Она думает, раскладывая вещи, что этот рейд по будущим бабушкам и дедушкам, тетям и дядям и прочим родственникам никогда не закончится. Уехать из Блетчли-холла, куда они нагрянули на один вечер, а остались почти на три дня, оказалось сложнее, чем они думали. Отец был счастлив, Алекс шутил, что в жизни бы ей не доверил ребенка, а мать и, что самое странное, Кэрол давали ценные советы, которые Фрида с чистой совестью пропускала мимо ушей. С самым довольным видом ходил, несомненно Блетчли-старший, уверенно пророчивший им девочку и даже поспоривший об этом с Мартой, обещавшей еще одного мальчишку на их головы, чтоб жизнь медом не казалась. Фрида ловила себя на уверенности, что будет девочка, но такая, что ни один мальчишка не сравнится. Особенно, если характером будет в папу.
Они приехали в Мальмё как минимум на неделю, потому что Кассиопея уверена, что ей полезно находиться на свежем воздухе, а Стокгольм слишком шумный и не такой красивый. С матерью мужа Фрида спорить даже не бралась, тем более, что в Мальмё ей действительно нравилось. Особенно, после того как сошли на нет не самые приятные ассоциации. Впрочем, на лужайку перед домом, на которой Бальтазар играл в пьяного идиота, разглядывая вместе с ней созвездия, она теперь не может смотреть без веселой усмешки.
Она разбирает вещи, вытаскивая их из чемодана и разглаживая, чтобы повесить в шкаф, пока Кассиопея раздает указания домовикам насчет ужина, а Бальтазар обсуждает что-то с отцом касательно компании. Она не вслушивается в их разговор, хотя они стоят в саду прямо под открытыми окнами. К своему стыду, она до сих пор не разбирается до конца, в чем именно особенность и различие разных видов летучего пороха и вообще считает это не самым удобным средством передвижения.
Ей кажется забавным, что у нее в голове столько тонкостей касательно рецептуры и приготовления, за которые многие в магическом мире продали бы душу, а она не придает этому особого значения, до сих пор не понимая ценности этих знаний.
Фрида открывает дверцы шкафа, собираясь повесить аккуратно разложенные на кровати вещи в шкаф, и тянется к пустым вешалкам. Подхватывает парочку и возвращается к кровати за рубашками Бальтазара. Успевает взять одну, когда чувствует на себе чей-то взгляд и резко оборачивается.
Она замечает сначала малыша, сидящего на полу. Ему года два на вид, у него светлые, золотистые волосы и стального цвета глаза. Она узнает в его матери Тильду. Она оказывается рядом с ним в том же платье, в котором была тогда в галерее, и наклоняется, присаживаясь на корточки рядом. Бальтазар появляется последним, подхватывая малыша на руки.
Фрида чувствует, как сердце пропускает удар. Понимает, что это всего лишь боггарт, с которым она еще даже в детстве могла расправиться с легкостью. Особенно в детстве, когда заставить ее смеяться было проще простого. Она никогда не боялась взглянуть в лицо своим страхам, считая это полезным.
Она отступает на шаг назад, оказываясь ближе к окну, чувствуя приближение паники. Не хочет смотреть на картину счастливой семьи, не хочет думать о том, что такое возможно, что все еще может его потерять, но не может отвести взгляда.
Она кричит от холодного, липкого ужаса, сковывающего движения. Фрида хочет, чтобы оно исчезло, но вместо того, чтобы прогнать, зажмуривает глаза, надеясь, что когда откроет, его уже не будет.

Она зажмуривается, но продолжает видеть их. Слышит смех малыша и видит счастливого Бальтазара. Она знает, что это – абстракция. Что на месте Тильды может быть кто угодно, и что она просто боится, что однажды случится что-то, и их брак не выстоит вновь. Разумом понимает, что никогда больше подобного не допустит ни она, ни он, но ничего не может поделать с собственными страхами. Боится до одури, до панического крика, что он ее оставит.
Фрида не видит боггарта, но чувствует его. Чувствует, как он питается ее страхами, и как ей становится еще страшнее. Она знает, что от боггартов нужно избавляться сразу, и чем дальше, тем сложнее справиться с ним, но не может и пошевелиться.
Она не хочет возвращаться в те пять лет даже в своем воображении, но не может отделаться от мысли, что если бы у  Тильды не случился выкидыш, Бальтазар остался бы с ней. И что сейчас, к весне, у него бы уже был сын, а вместо нее здесь была бы Тильда. Она знает, что то, что все обернулось именно так – роковая случайность, которой могло и не быть. От этих мыслей ее пробирает дрожь.
Фрида вздрагивает от его прикосновения, поддавшись панике и играм собственного воображения, забывая о реальности. Слышит его голос, чувствуя заботливое прикосновение, приподнимает голову, но с пару секунд колеблется, прежде чем открыть глаза. Ей требуется время, чтобы убедить себя, что боггарт – это призрак, и он нематериален.
Она цепляется за его рубашку, даже не пытаясь смотреть за плечо. Ей нужно знать, что он здесь, рядом, и что Тильда осталась совсем в прошлом. Она держится за его рубашку, чувствуя как бешено колотится сердце, и заглядывает в глаза. Блетчли знает, что напугала его своим криком не меньше, чем испугалась сама, но сейчас так рада, что оказался здесь сразу, спустя пару мгновений. Она думает, что это были самые долгие мгновения в ее жизни и не может перестать цепляться за него.
- Убери его. Пожалуйста, - ей не нравятся нотки отчаяния в ее голосе, но она хочет избавиться от этого чудовища. Знает, что еще одна такая сцена, и она точно свихнется и скатится в паранойю. Она не хочет этого ни себе, ни ему, и не хочет больше находиться в этой комнате. По крайней мере сейчас.
Фрида понимает, что картинка сменилась, когда он твердо просит смотреть только на него. Понимает, что теперь за его спиной его страх, но вместо облегчения испытывает новую волну паники.
Она честно смотрит ему в глаза, потому что не сомневается, что он знает, о чем просит. И что, наверное, он сам не хочет это видеть, зная, что там. Она смотрит ему в глаза еще недолго, но не выдерживает и переводит взгляд.
Блетчли вскрикивает вновь, уже тише, прикладывая ладонь ко рту и машинально отступая на шаг. Она не знает, чей боггарт хуже, но знает точно, что не хотела этого видеть и не хочет, чтобы оборачивался он. Цепляется за край подоконника так, что белеют костяшки пальцев, понимая, что в глазах мутнеет, и думает, что это то еще удовольствие видеть себя мертвой.
На самом деле, ее пугает не собственная смерть. Помимо себя она видит ребенка и точно знает, что это их ребенок.