Говоря откровенно, после возвращения работа в Министерстве шла туговато. Половину отдела пришлось переувольнять к волдемортовой Нагайне на обед, а те, кто остались, преимущественно шушукались у главы за спиной. Поэтому единственное, чем занимался Блетчли в последние дни, это вздыхал, качал головой и разгонял стайки трудиться на благо отдела.

Он знал, о чём они говорили. То, что Министерство отозвало обвинения с таким видом, словно выдало незаслуженную амнистию, никого не переубедило в том, что Энтони так и остался кровожадным монстром, швыряющимся «Авадой Кедаврой» на право и налево. Не то чтобы Блетчли спорил о том, что амнистия на самом деле была более заслужена, и если бы не Ивонн, кто-то вряд ли бы оценил его старания в несколько ином свете, просто глава семейства не любил разборок прилюдно. И, честно говоря, с каждым днем учился находить в своем положении плюсы: согласитесь, не так уж и просто прогуливать работу, когда считаешь, что начальник вместо того, чтобы спросить утренний кофе, в буквальном смысле снимет тебе голову с плеч. Разделяй и властвуй; запасайся фисташками – и наслаждайся шоу.

Единственное, что волновало Блетчли, была периодически проявляющаяся метка, заставляющая мужчину раз за разом хмуриться и поправлять манжеты накрахмаленной рубашки. Нет, он не боялся. После Азкабана в принципе проблематично испытывать чувство страха за собственную шкуру. Поэтому если Энтони и боялся, то не за себя.

Подобные размышления в течение недели, во время которой он наводил порядок в Министерстве и пытался приучить Несс к тому, что супружеское ложе снова было занято с двух сторон кровати, привели дипломата к неожиданному для него выводу: он прекрасно знал, что отношения между дочерью и матерью уже не ладятся, пожалуй, в течение десятилетия, и только сейчас всерьез задумался, что с этим необходимо что-то делать. Блетчли всегда были сильны тем, что ценили семью выше, чем прочие земные блага, и после всего, что они пережили, было бы разумнее цепляться друг за друга сильнее, но на Фриду и Несс это почему-то не распространилось. Пора было выкорчевать деревце, на котором росли плоды раздора. Или по крайней мере поговорить о том, что в этот сад ходить не стоит.

Энтони взглянул на настенные часы и прикинул, что если он уйдет на пятнадцать минут раньше, то осчастливит как себя, так и весь отдел, вдобавок сократив риск того, что за оставшееся рабочее время они что-нибудь здесь развалят. И если он выйдет сейчас, то уже к семи вечера успеет к дочери в кондитерскую.
Подхватив портфель, Блетчли был таков и вскоре уже скрылся за дверьми министерского лифта.

Он не был в «Enfleurage» с момента ареста, поэтому дорога хоть и была знакомой, но оставляла за собой перехватывающее дух чувство новизны. Не даром говорят, что всё новое – забытое старое. Несколько минут полюбовавшись неизменной вывеской и даже ковриком, вытершимся от тысяч пар ног, правда, ещё в парочке мест, но отнюдь не портя, а лишь создавая кондитерской антураж, Энтони, наконец, толкнул дверь, заставляя звякнуть колокольчик и войти в теплое помещение. На улице было на редкость зябко.

У стойки оставались последние покупатели, поэтому, тепло улыбнувшись, наблюдая за увлеченной дочерью, глава семейства без обиняков встал чуть сбоку от очереди, рассматривая витрины. Урвав паузу в разговорах с покупателями, Энтони воровато взглянул на Фриду и широко улыбнулся, не дожидаясь, пока толпа разойдется:
– Говорят, для освободившихся с работы пораньше отцов у вас скидки.