Оранжевая роба. Личные вещи, переписанные, сложенные в корзину, закрепленные за идентификационным номером заключенного. Душ. Позорный осмотр. Пикание электронных замков за спиной и скрежет закрываемых за спиной решеток.
Взгляды. От сопровождающих охранников. От персонала, собирающего подписи, знакомящего с правилами и распорядком дня. Взгляды других заключенных. Исподлобья, искоса сбоку, со спины. Хлесткие, насмешливые и зудящие потом, как паразиты под кожей.
Нила Харви после всех процедур, обязательных по регламенту исправительного учреждения во время приемки заключенных, отвели в его камеру только ближе к отбою. Последняя из отрезавших его от свободы дверей захлопнулась за спиной, обозначив первый день из, в лучшем случае, трехсот шестидесяти пяти дней персонального ада. Его соседа по камере (она же личный котел) звали Ларри. Можно было называть его еще “Сенатором”, он не обижался. Ларри-Сенатор объявил, что будет звать новичка “Нилли”, и эта уменьшительно-ласкательная фамильярность вынудила полыхнуть перегревшиеся от большого количества неприятных событий за минувшие несколько часов нервы Харви.
Он поспешил укрыться на своей койке, под тонким одеялом, отвернувшись лицом к стене и притворившись, что спит.
Сна в ту ночь, он, предсказуемо, не дождался.
Пока велся недолгий, заурядный и скучный для исполнителей судебный процесс над Нилом Харви, на минуточку, приемным сыном некогда кандидата в мэры города Олбани, штат Джорджия, он неоднократно слышал от других подсудимых, с которыми доводилось пересекаться, что в тюрьме его невинной сахарной жопе придется несладко. Теперь же, когда наказание неотвратимо придавило неудачливого наркодилера, в каждом шорохе ему мерещилось, что сосед встает с кровати и пытается подобраться со спины. Повернуться и проверить было по-детски страшно, но один раз, когда Ларри действительно поднялся до параши, у Нила до того скрутило от поднявшейся паники кишки, что едва не пробило на продристаться. И почти сразу же мелькнула мысль, что это может быть не так и плохо — очко у Харви было перед досмотром на пронос запрещенных вещей и препаратов выполоскано клизмой — вдруг, если его снова замарать, им бы побрезговали? Он не успел додумать, допредставлять эту свою гипотезу, как его вслед за страхом накрыла еще и волна мучительного стыда от подобных мыслей. После — бесконечной жалости к себе. Чуть далее — ненависти к месту, где он оказался.
Стыд, страх, жалость и ненависть — четыре всадника его бессонной ночи, терзали Нила до самого утреннего сигнала к побудке и первого дня в новом распорядке и расписании. Согласно последнему, день в тюрьме начинался в душевой. Туда новоиспеченный заключенный постарался забиться одним из последних, а намылиться и выскочить из-под горячих струй настолько быстро, насколько возможно, лишь бы не светить ни перед кем своим ладно сложенным, но все еще слишком гладким, по молодому тонким телом. С сокамерником он избегал и говорить, и пересекаться, также как и со всеми остальными заключенными, глядя все больше в углы, да себе под ноги. На следующем этапе ежедневного моциона тюремной жизни — завтраке — Харви безмолвно стерпел тычок в плечо, только забился со своим подносом в угол, подальше ото всех, и проглотил все, что было навалено ему дежурным по кухне не почувствовав вкуса. На свободе юркий, ловкий, улыбчивый и сметливый преступник, оказавшись за решеткой, будто в миг отупел, пустился по течению горной реки, опрометчиво развернувшись вперед головой.
Объявили часы, отводимые на исправительную терапию. Охранник, выше Нила на голову и шире в плечах размера на три, сказал, что его ожидает первый визит к мозгоправу. Харви поплелся следом за сине-черной формой надзирателя, снова дергаясь от звука закрывающихся за спиной дверей и нервно бегая  по сторонам глазами с красной усталой сеточкой. У него гудела с бессонной ночи голова, хотелось курить до дрожи, желательно травки или вообще надышаться серо-сизого дыма от “кристалликов”, но, в целом, конечно, и час с “психо-кем-то-там”, как временная передышка от тюремного окружения тоже годился в качестве средства успокоения нервов. Все, кто не носил арестантскую робу или форму охранника, внезапно стали восприниматься как маяки проебанной мирной жизни вне сраных стен Сан-Квентина.