Майрон бросил взгляд на часы, и чем дальше, тем обеспокоеннее становился его взгляд. Он знал, что они – бравая четверка — вернулись из Луизианы, и что до поздней ночи их распрашивали в подробностях о том, что произошло. Гривас просмотрел отчеты лишь ранним утром. Пантелеймон старался не показывать того, что его беспокоило, как Лиа должна была управиться в Луизиане. Там также была Альва, хоть и бойкая, но слишком сердечная для таких вылазок. Он переживал, потому что всё затянулось, нежели он предполагал; потому что их отряд вызывал у него — и не только — слишком много вопросов. Гривас надеялся, что не будет жалеть о том, что доверился.
С момента, когда Майрон закрыл папку с распечатанными подробностями допроса, прошло десять минут. Мужчина взглянул на свои наручные часы снова, чтобы обнаружить, что Коэн уже опаздывала на их встречу уже на все двадцать. Пантелеймон потерпел ещё пять, прежде чем возвести "очи горе" и раздраженно направиться в сторону отсека, где жила Лия.
Он считал, как ментор, что для первой назидательной встречи начало было так себе.
Особенно учитывая, что на дворе дело приближалось к полудню. Майрон бы поверил, что та проспала, если бы не помнил, как Коэн цеплялась зубами за возможность. С другой стороны, иных вариантов кроме того, что девчонка слишком вымоталась, у Гриваса также не было. Она была жива, она вернулась, и встреча с ним у неё была назначена заранее. Она была слишком отвественна для того, чтобы пренебрегать подобным.
– Коэн! – Гривас, не постеснявшись, дернул дверь в её комнату, заходя внутрь. Генри был должен забрать соседок Лии на тренеровку, поэтому за свидетелей Майрон не переживал. Не переживал бы он за них, впрочем, и в любом другом случае.
Он понаблюдал за распростертым на кровати телом, замотанным в одеяло, прежде чем вздохнуть:
– Какого чёрта, Коэн? — он дождался признаков жизни, складывая руки на груди и не слишком смущаясь того, что стоит посреди девчачьей спальни.
– Что это за лежбище?

Брови Майрона постепенно ползут вверх всё выше по мере того, как Коэн начинает подавать признаки жизни. У него прежде нет конкретных ожиданий насчёт возможных объяснений её неявки, но отчего-то то, что она могла надраться, не входило в его изначально несуществующих список.
Вместо того, чтобы испытывать сочувствие, Гривас вдруг ощущает раздражение.
"Глупая девчонка".
Он так и знал, что она много на себя берет; знал, что цепляется за то, что ей не по зубам. Не по зубам, не по её хрупкому плечику, даже если они смогли пережить эту поездку. "Чудом", — решает Гривас. Это было, судя по отчетам с допросов, треклятое чудо.
— Не прощаю, — он отзывается холодно, злится всерьёз, в отличие от прежнего возмущения, и указывает ей на дверью:
— Сколько людей видели тебя в этом непотребном виде? Кажется, Коэн, ты хотела, чтобы тебя начали воспринимать всерьёз. Но, похоже, я ослышался.
Он заставляет себя вздохнуть глубже, резюмируя:
— В душ. После этого поговорим.
Он считает, что тот ей нужен, и чем холоднее, тем лучше, потому что он не станет вести разговоры с девчонкой, едва соображающей, что происходит, и не слишком уверенно стоящей на ногах.
— Это приказ, — поясняет Гривас избитой, вероятно, Генри Раушеном фразой на случай, если малолетке вздумается сопротивляться.
"Малолетка", — напоминает себе Майрон. — "Она действительно малолетка". Какой бы сообразительной и целеустремленной бы Лия ни была.
Гривас считает, что с его репутацией после этого визита, как он ворвался в девчачью комнату, тоже придётся что-то делать.
— Ко мне в кабинет, как только приведёшь себя в божеский вид. Я не желаю разговаривать о произошедшем здесь, — он знает, что у неё не будет иного выхода, кроме как последовать за ним. Майрон, впрочем, не успевает выйти из комнатки, когда вытаскивает из заднего кармана брюк пластинку таблеток. Он не отдаёт её ей в руки, лишь кладёт на край стола так, чтобы она заметила:
— Анальгетики. Тебе пригодятся.
Он выходит стремительно, больше не оглядываясь. Майрон думает о том, что это его ошибка, потому что помнит, как почти благословил её при личной встрече, и потому что на той же встрече взял на себя ответственность за неё. И теперь это оборачивалось подобной чертовщиной.
Он и до этого не считал, что их ждёт простой разговор.
Но, похоже, теперь тот обещал поболее затянуться.

Майрону всё равно, кто её видел: двое, четверо или вдесятером. Ему было достаточно того, что её видел хоть кто-либо.
"Недопустимо".
И не потому что, как говорят, "в его смену", а потому что Коэн вдруг перестала думать головой. Тяжело, конечно, всё то, что происходит последний год – чертовски тяжело. Но она сама в это ввязалась, сама выбрала войну, когда в иной жизни могла сидеть, поджав хвост, и иметь хоть какое-то подобие детства. Но это было не в правилах Лии Коэн. Майрон ещё не понял её до конца, эту девчонку – и не обманывался иллюзией, что она перед ним, как на ладони, – но всё ещё считал её предсказуемой.
Его внутренне колотит от осознания, что этого могло не быть, запри он её в чертовом штабе. Он тянет, казалось бы, бесконечно длинную сигарету из пачки, затягивается глубоко и немного нервно. Его репутацию спасала закрытая дверь.
– Черт бы тебя побрал, Коэн, – рано или поздно бормочет Гривас, прорываясь через туман собственных несколько бессвязных мыслей о призрачном чувстве вины, будто они здесь школьники, и каком-то долге. Перед кем – неизвестно. Что это за долг было неизвестно также. Майрон считает, что себе – принципам, воспитанию, морали, — он перестал быть что-либо должен с момента смерти Медеи.
Малолетку потасканную от малолетки подлатанной отделяет наполовину полная пепельница и немного прояснившийся, после вспышки ярости, ум — и разум – безопасника.
Он молчит, разрешая Коэн, с того момента, как девчонка переступает порог, некоторое время поговорить с его спиной, пока мужчина тушит окурок о стекло, вымазывая белую обуглившуюся бумагу в черной ветхой, маркой массе.
Он молчит, садиться не разрешая и не запрещая, разрешая ей выбрать самой до момента, как он обернется к ней лицом. Майрону плевать, что Коэн, возможно, девочка воспитанная, раз спрашивает — но считает теперь, что ей лучше бы было спрашивать по делу.
Гривас дожидается, когда она примет решение, прежде чем смерить её оценивающим взглядом. Всё же коротко кивает, когда она благодарит его за таблетки, но в остальном смотрит цепко и отзывается – вдруг – резко:
– Не смей, — глядя на чужие сигареты. – Мне нужна твоя голова ясной. Хотя бы сейчас, если прежде ты ей не соизволила воспользоваться.
Майрон поясняет всё же позже спокойнее, сдержаннее, холоднее:
— После сигарет станет хуже, — а её похмелье и без того было паршивым.
Паршивым, впрочем, сейчас было многое.
– Зачем? – коротко интересуется Гривас и смотрит ей в глаза. Боится, что снова рявкнет на неё, когда не хочет себе подобного позволять, поэтому в этот раз между его словами, фразами, монологами паузы длиннее, чем обычно.
– Зачем ты напилась?
Он хочет услышать это от неё.