Огромные мегаполисы порождают огромные пробки. В целом, не имеет значения, стоять в них в автобусе или в собственной машине. В машине, конечно же, приятнее, удобнее, комфортнее. В автобусе хотя бы не нужно обреченно следить за дорогой и соседними жестяными банками, чтобы продвинуться на какие-то жалкие десяток дюймов и снова уставиться на разномастные рекламные вывески, до того привычные, что уже даже не замечаешь, что на них продвигают — то ли мороженое, то ли геноцид.
На перекрестке встретились два одиночества, поцеловались носами, смяли их в славные гармошечки, да так и встали — себе на радость, людям на зависть. Дальше было свободнее.
Водить четырехколесный гроб Рахель ненавидела. Ей все равно приходилось, особенно в отсутствие мужа, но любые дальние поездки или отклонения от стандартных маршрутов заставляли ее нервничать, напрягаться и мечтать вызвать такси. За любые деньги.
Вот и теперь, вынужденная свернуть невесть куда, чтобы не маяться в многочасовом заторе, женщина посекундно косилась на навигатор, на дорогу, снова на навигатор, будто надеялась отыскать на спутниковой карте ответ на вопрос "ну за что мне все это".
По ее полосе неспешно тащился школьный автобус. Наверное, в водители набирали людей до того флегматичных, что даже ненавидящая гонки Рахель через пару минут устала тащиться следом. Обгонять она, правда, тоже ненавидела и раз двадцать сверилась с зеркалами — ее инструктор в свое время насмехался, мол, если бы все водили так осторожно, город вообще никуда бы не ехал, все бы стояли и косились друг на друга.
Правда, столь осторожна здесь была только она. То ли пьяный, то ли просто ушибленный на голову латинос вылетел на перекресток на красный, не сбавляя слишком высокой скорости, с лязгом и треском впечатываясь в тупорыленькую желтую автобусную морду. Спасая детей, его водитель попытался уйти от столкновения резко в сторону, чем, возможно, сделал только хуже — машины с соседней полосы растолкало как кегли.
Визг тормозных колодок отчего-то воспринимался как звук посторонний и далекий. Будто это происходит не здесь, не сейчас и не с ней, а на другой улице. И боковой удар — не в ее собственный седан, а словно картинка из телевизора, запись с экшн-камеры, а никак не фиксация событий зрением, резко ставшим тоннельным и каким-то смазанным.
В такие секунды время имеет свойство растягиваться, как сладкая жвачка. Или тугая пружина. Тянуться, тянуться, маетно выкручивать жилы, а потом наступает предел прочности, металлическую спираль дергает назад.
Рахель тоже дернуло. Впечатало в руль — подушка безопасности сработала с опозданием и, скорее, добавила, чем помогла. В руль, а после в стекло на двери, оставив на нем кровавый след из рассеченного виска. По инерции автомобиль проволокло еще пару метров, покачнуло, — то ли раздумывал, не перевернуться ли, то ли просто вздрогнул в последний раз в агонии — и остановило совсем рядом с симпатичным старым кленом. Занесло бы на дерево — может, никакая регенерация и не помогла уже, из смятого комка не восстановиться.
Через несколько звонких секунд Рахель, наконец, открыла глаза. Медленно, очень медленно разжала до синевы ногтей стиснутые на руле пальцы. Сглотнула и поняла, что рот наполнился кровью. Кажется, шатался зуб, но трогать его языком дальше она просто побоялась. Первая, испуганная мысль — ну все, муж точно оторвет ей голову за разбитую машину. Вторая, уже более осознанная — Элохим, как страшно-то, спасибо за милость твою.
В голове шумело. Должно быть, сотрясение, но в шоковом состоянии ее мало заботили такие мелочи. В покореженном автомобиле стало тяжело дышать, он давил и наваливался со всех сторон, подстегивая клаустрофобию, которой отродясь не водилось. На ощупь щелкнув замком на двери, только с третьей попытки внезапно ослабевшими до дрожи руками эту самую дверь смогла толкнуть наружу. И едва не впала в истерику, запутавшись в таком бесполезном, но таком цепком ремне. Освободившись кое-как, практически вывалилась на асфальт, выпрямилась, цепляясь за ободранный бок машины.
Автобус лежал на боку. Колеса все еще крутились вхолостую. Мальчишка лет восьми сидел на асфальте, прижимая к груди яркий желтый кроссовок и покачивался, бормоча под нос что-то. Крики людей сливались в один бесконечный фоновый шум.
Рахель сплюнула на асфальт кровь, поморщилась внезапного головокружения.
Жутко, но хотя бы понятно, что делать. То же, что и обычно. Помогать.
И неважно, что самой бы не повредила помощь. Хотя бы потому, что в бедро глубоко вошла ручка переключения скоростей — женщина сейчас даже боли не чувствовала, да и не хромала почти, двигаясь на адреналине и ужасе.
Присела возле мальчишки, взяла его за руку, привлекая внимание.
— Эй, как тебя зовут?
Ничего внятного, конечно же, не добилась.
Люди такие люди. В последние годы почему-то чаще снимают на видео, чтобы выложить в соцсети, чем помогают пострадавшим. За спасение чужой жизни, не зафиксированное камерой, не набрать лайков.
— Звоните 911, не стойте.
Возмущение. Тихое, но очень явное.

Гривас в Нью-Йорке проездом. Он проездом, впрочем, во многих местах в последнее время. Сначала — психи, сменяя тюрьму за тюрьмой, а после – ренегаты. Первый побочный штаб. Первые мысли о том, за каким чертом ему это сдалось в целом, но после — апатия. Он грешит этим всё чаще в последнее время, и чем чаще он позволяет себе не думать, не чувствовать, не тонуть в том прошлом, из которого он выдернул себя за шкирку, тем лучше всё складывается. Майрон считает, что перестал помогать людям с того момента, как шагнул под "знамена" Риндта, несмотря на то, что будто бы перешел на сторону миротворцев.
Мира больше не было. Он знал это наверняка. Забавно было ощущать себя на войне, когда войны как таковой не было. Выдуманный, выстраданный конфликт — и никто не знал, чем он закончится. Когда наступит заветная точка невозврата?
Он успевает сесть за руль мотоцикла, стоящего на обочине, пока он навещает свою давнюю пациентку — назначает встречу спонтанно, в одном из кафе, потому что не забывает хороших людей, даже если забыть хочет, – когда перед ним, на перекресток, громыхая, вываливается автомобиль. Гривас смотрит некоторое время исступленно на его искореженные металлические внутренности, прежде чем, оставляя собственный транспорт, дергается в сторону угла, за которым становится всё громче. Всё страшнее – и сердце заходится непроизвольно в трепете. Насилия в последние месяцы было много, и чем дальше, тем, кажется, больше его ждали. Масштабнее. Безжалостнее. Больнее.
Первым, что он услышал, словно выныривая из вакуума, которым служил угол, где пересекались улицы – чьи-то сломанные кости, крик, гомон. Майрон поморщился. "Стервятники", щелкающие вспышками телефонов, как клювами. Он не зацикливается на этом, движется вперед быстрым шагом, анализируя обстановку. Ищет в толпе врачей, сердобольных.
Говорили, хороших людей всегда больше, чем плохих.
Майрон всматривался в отсутствующие, или безразличные, или смотрящие с отвращением лица людей и задавался простым вопросом –
Где же они, хорошие люди, сейчас были?
Он отвлекается на её отклик, пропуская момент прорыва со стороны чужой совести, и замирает, как вкопанный. Её "Мэй" звенит в ушах тревожной сиреной подъезжающей скорой помощи, патруля полиции и детского плача.
Гривас не думает – Гривас дергается к жене, на помощь, как она и просит, про себя думая, что, пожалуй, всё-таки свихнулся окончательно, потому что Дея была мертва не первый месяц.
Он не слышит того, что просит жена прежде, и оценивает ситуацию сам. Майрон всё ещё не думает о том, что происходит – кто просит его о помощи — и дергается назад, но не для того, чтобы убежать от своего безумия. Он одалживает у женщины, стоящей неподалеку, тонкий летний хлопковый шарф ультимативно, прежде чем вернуться к пострадавшей, опускаясь на колени, опускаясь черными брюками в накапавшую лужу крови.
— Держи артерию, – повторяет слова Медеи, которые не слышит прежде, Майрон, и вяжет крепко и ловко, словно делал это всю жизнь, а не вправлял последние годы мозги тем, кто не смог сделать этого сам. Гривас чувствует, как начинают липнуть пальцы из-за крови, и только после этого позволяет себе рассмотреть лицо женщины:
— Как Вас зовут?
Он оборачивается коротко за спину, прежде чем повысить голос, рявкая на толпу:
— Не стойте столбом, помогите людям!
Гривас не отдает себе отчета, когда, не убирая руки от чужого разодранного бедра, находит своей рукой ладонь жены, пожимая – и отчего-то выдыхая судорожно, отнюдь без облегчения.
Он всё ещё не смотрит на неё, избегая снова встречаться взглядом со своим ночным кошмаром.