***
Они начинают их утро со своенравного морского воздуха, врывающегося ветром в распахнутые окна, и простого, короткого признания в любви, когда она сонно, не открывая толком глаз, прижимается губами к его плечу. Он обнимает ее крепче вместо ответа, позволяя потихоньку окончательно проснуться. Он знает, что будет дальше и наблюдает отчасти флегматично за тем, как она приподнимает голову, прогоняя остатки сна, и смотрит живо и требовательно, не оставляя ему пути к отступлению.
Она командует:
— Вставай!
…и встает, по-честному, первая, но только чтобы потянуть его за собой за руку, не обращая внимания на ворчание.
Ведьма делит обязанности поровну — с него кофе, а сама занимается завтраком. Она готовит ему то, что он любит, раскладывая по ярким тарелкам, и непременно добавляет что-то сладкое. Она кормит его с ложки, когда он, не чувствуя голода, отказывается от еды, и старается не давить на него, но просит искренним «пожалуйста». Потому что она боится за него, и потому что он нужен ей живой и здоровый.
Они начинают их прогулки с большой террасы, на которую она в начале выносит кофе. Фриде нравится, что он осваивается быстро, но она боится спугнуть, если будет давить. Она говорит о небольшом рынке неподалеку невзначай, наблюдая за реакцией, когда он всматривается в лазурную гладь, и подходит к нему со спины осторожно, обнимая крепко. Ведьма просит его негромко пойти с ней туда и выдыхает облегченно, когда он, помедлив, кивает в первый раз.
Она повторяет, что любит его, когда они идут вечером босиком по нагретому за день песку, и не знает, когда для нее так важны стали слова.
Фрида хочет, чтобы он помнил это. Помнил, что несмотря на то, что она не смогла уберечь ни его, ни его сына, она любит его до одури, больше, чем кого бы то ни было.
Она убирает из дома любой намек на алкоголь, но оставляет ему сигареты, осознавая, что лишить его этого будет слишком жестоко. Ведьма не хочет, чтобы он напивался, потому что это не решит ни одну из их проблем, лишь добавит новых, потому что он и так не в лучшей форме. Для сухого закона в пределах их дома есть и еще одна причина, о которой Фрида все никак не может решиться ему сказать, и малодушно откладывает на потом, убеждая себя, что сейчас это не главное.
Ведьма тянет его под одеяло достаточно рано,  потому что ему нужно больше отдыхать, пусть она и не готова отказаться от их прогулок на свежем воздухе. Она гладит его по голове как маленького, притянув к себе, чувствуя, как его бьет крупная дрожь, и молчит, не находя слов утешения.
Она обнимает его крепче, когда напоминает все же негромко, но твердо, что ему есть за что бороться:
— Я — живая. И я с тобой.
Фрида хочет сказать ему о ребенке, его ребенке, которого носит под сердцем, но почему-то запинается на полуслове, прижимаясь вместо этого губами к его виску. Она не знает, как относиться к пополнению в их семье, учитывая все обстоятельства, и боится узнать, как отнесется к этому теперь он.  Потому что он потерял уже одного ребенка, потерял из-за нее. И потому что более неподходящего времени, чтобы заводить второго, нельзя было и придумать.
Фрида не знает, что будет с ними дальше, но считает, что там наверху кто-то точно сошел с ума, раз отобрав одну жизнь, решил дать следом другую.

Фрида знает, что ему это не нравится — то, что она уходит каждый раз, когда метка дает о себе знать. Ей не хочется оставлять его не меньше, потому что она все еще боится за него, несмотря на то, что эти полторы недели старается скрасить его существование как может. Она не тешит себя иллюзией, что понимает в полной мере то, насколько ему тяжело, но чувствует его боль слишком отчетливо, слишком ясно, и боится как ненормальная того, что ему ее будет слишком много.
Она знает, что он сильный. Куда сильнее, чем она сама, и что за эти годы справлялся со всем, что подкидывала ему жизнь. Она также знает, что у всего, у любой боли есть предел, и боится, что сейчас он перешагнет ту границу, которая отделяет его от того, чтобы в конце концов сойти с ума, не выдержав и сдавшись. Ведьма не собирается этого допускать, но чувствует неизбежно сомнение в том, хватит ли ей на это сил. Она очень хочет, чтобы хватило.
Фрида прячет его палочку еще днем, движимая скорее порывом, чем действительно осознавая то, что делает. Она не допускает и мысли, что он вновь может оказаться в этом аду, и собирается сделать все, чтобы ему больше никогда не пришлось убивать кого-то по чужой указке. Ей страшно от того, что Долохов может разрушить все ее старания вновь, если захочет вернуть Бальтазара в строй, но пока она сопротивляется этой мысли отчаянно, оттягивая этот момент насколько может.
Она не может остаться дома, потому что иначе убьют их обоих. Придут и за ней и за ним, но ее регулярное появление на собраниях дает иллюзию безопасности хотя бы для него. Она не просит большего.
В этот раз все проходит куда быстрее, чем обычно, и она спешит домой, зная, что он волнуется. Зная, что обидела его сегодня, не пустив защищать ее. Она считает, что сейчас защита нужна куда больше ему, чем ей, но отчего-то чувствует тревогу куда сильнее прежней, оставляя его так.
Ведьма вбегает домой, снимая туфли на ходу, и пробегает мимо гостиной, направляясь в спальню. Она замирает на пороге, когда видит его, сидящего в углу, обхватив собственный колени, и чувствует, как у нее перехватывает дыхание, и что-то сжимается до боли в груди. Фрида сокращает расстояние между ними в несколько быстрых шагов, опускаясь на колени, и обнимает его, встревоженная, пожалуй слишком крепко.
— Баль, — она зовет его негромко, прижимаясь судорожно губами к его виску, когда он чуть поднимает голову. Она не знает, чего именно пугается, когда застает его в такой позе, но чувствует облегчение, осознавая, что он просто спал. — Ты меня напугал.
Фрида жмется к нему ближе, целуя бездумно, лихорадочно, не слишком осознавая, что ее немного трясет.
— Прости меня, — она извиняется, потому что понимает, насколько сильно он переживает. — Я не могла поступить иначе. Не хочу, чтобы тебя это касалось.

Фрида не знает, какой реакции ждет от него, но отчего-то пугается сильнее, когда он начинает говорить. Она, несмотря на все эти годы рядом с ним, действительно не видит его раньше таким и не слышит этих новых, незнакомых ноток в его голосе. Не слышит мольбы, которая пугает ее всерьез, потому что она не свойственна ему как и то, что он говорит следом.
Она устраивается на его бедрах, не размыкая объятий, ведомая нездоровым страхом отпустить его от себя, особенно сейчас, когда он в таком состоянии. Ее выбивает из колеи то, что она не имеет ни малейшего понятия, что делать с ним дальше и как вернуть после произошедшего к жизни, но она старается изо всех сил.  Она считает, что они — пропащие, и целует его лихорадочно, не зная, как успокоить.
— Тише, — ирландка успокаивает его как маленького, но не находит больше слов.
Ее перетряхивает, когда он говорит, что у него нет больше ничего, кроме нее.
Фрида держится эти полторы недели как может, не позволяя чувству вины взять верх, потому что иначе они оба точно сойдут с ума. Она не хочет быть слабой, когда ему так отчаянно впервые нужна ее помощь, но сейчас чувствует, как к глазам подступают слезы. Потому что ей тоже этого слишком. Потому что все могло быть по-другому, так как быть было должно, если бы не ее слабость. Она молчит, сдерживая слезы, прижимаясь лбом к его плечу, и пытается восстановить дыхание. Она не хочет плакать сейчас, плакать при нем, потому что ему и без того тяжело.
Ведьма поднимает голову вновь, через некоторое время, вздыхая глубже, но не отстраняется от него, не находя в себе на это сил, чувствуя физическую потребность быть с ним рядом, насколько это возможно.
Она знает, что рано или поздно он попросит об этом — вернуть ему палочку, но оказывается неготова, что попросит так. Фрида понимает, что ему это действительно важно, но не хочет отдавать ее ему, зная, что не удержит в следующий раз дома, когда ей придется уйти.
Она думает все еще о том, что он говорит прежде — что у него больше ничего нет. Ведьма боится говорить ему сейчас о ребенке, но осознает слишком хорошо, что больше так не может. Не может скрывать это от него и не может смотреть на то, как он пытается хоронить себя заживо.
— Я беременна, Харт.
Слова вырываются раньше, чем она действительно принимает решение сказать об этом, и она следит за его лицом напряженно, боясь последующей реакции.
— У нас будет ребенок.

Фрида смотрит на него тепло, когда он, прекрасно услышав ее, переспрашивает, не в силах, по всей видимости, поверить сразу. Она понимает его реакцию, потому что новость о ребенке ставит ее в похожий ступор прежде, когда, по ее мнению, это последнее, что может с ними случиться после того, что произошло с его сыном. Они не задумываются о детях и раньше, но сейчас ей кажется, что ситуация отдает немного дикостью.
Она вытирает слезы с его щек ласковым движением, дожидаясь спокойно, когда ему полегчает. Она редко видит его настолько эмоциональным, но знает, что ни один человек не может копить так долго эмоции у себя внутри, и рано или поздно они должны получить выход. Ведьма думает обреченно, что ей всегда будет его мало, когда целует его, перенимая его настроение, также лихорадочно, обнимая собственнически. Она знает точно, что не собирается больше отдавать его никому, будь то Долохов или сам Лорд.
— И не позволю, — ирландка отзывается твердо, прижимаясь губами к его шее, и вздыхает глубже, потому что этот разговор не закончится так просто. — Ты никогда больше туда не пойдешь.
Фрида не хочет командовать, но сейчас не видит иного выхода, когда неосознанно переходит на ультимативный тон. Потому что кто-то должен поставить в этом точку, и потому что ей кажется, что он сойдет с ума, взяв палочку вновь для того, чтобы кого-то убить.
— Неделю или около того. Мы уже были здесь.
У нее застревает ком в горле, когда он просит беречь их ребенка, и она слишком хорошо чувствует, что именно остается не произнесенным вслух. Она чуть морщится как от вполне реальной, физической боли, и молчит некоторое время, не в силах говорить вовсе.
— Прости меня, — от напряжения выходит сипло, но она не обращает на это внимание. Она просит прощения за это впервые за эти полторы недели, не находя в себе раньше мужества. — Прости, что не уберегла твоего сына.
Она касается его лица следом, вынуждая посмотреть на нее, потому что ей не нравится, что он прячет взгляд. Фрида не считает его виноватым в чьей-либо смерти и не хочет, чтобы виноватым себя считал он. Потому что это неправильно — у него не было ни единого шанса это не сделать.
— Ему чертовски повезло с отцом, ясно, Харт?

Фрида не верит в то, что она действительно, как он выражается, "чистая". Вспоминает ту ночь, когда в очередной раз оказалась не способна на Круцио, и думает о том, что во всем был виноват страх. Загоняя ее в угол, Долохов не понимал одной простой вещи — она будет бояться его угроз так сильно, что не сможет думать ни о чем другом вовсе. Он не оставил ей места ни для злости, ни для ненависти, даже к нему самому, ни для чего кроме разъедающего, всепоглощающего страха. Она не смогла даже толком произнести заклинание, и помнит до сих пор, как у нее дрожал голос.
Ведьма сдерживает слезы с трудом, когда он говорит, что гордится ей. Она благодарна ему так сильно за то, что он действительно не винит ее, но вместе с тем не понимает, как это возможно. Откуда у него столько сил и любви к ней, чтобы не допускать мысли, что во всем виновата она. Из-за нее они оказались там, где есть сейчас, и из-за нее его сыну не исполнилось и пяти лет. Она считает, что эту вину не сможет загладить никогда, потому что смерть ребенка — единственное, что нельзя исправить.
Фрида предпочитает переживать молча, зная, как он будет не рад ее мыслям. Она не хочет быть ему обузой, не хочет, чтобы он вновь переживал из-за нее, когда у него и своих причин для переживаний достаточно. Она хочет, чтобы они просто как-то прошли через это, оставив всю боль позади, пусть и не забыв о ней. У них, через столько лет, должно быть их "долго и счастливо", они имеют на него полное право.
Ведьма смотрит на него с любопытством, пока он несет ее на кухню, после усаживая на столешницу, и не может ничего поделать с волной нежности к нему, когда соображает, что он собирается делать. Она вспоминает почему-то, как он точно также делал ей горячий шоколад, когда она только получила метку, и больше не может бороться со слезами, всхлипывая нервно. Ей нужно совсем немного времени, чтобы успокоиться, но сейчас она наблюдает за ним, размазывая по щекам слезы как маленькая.
Фрида тянет его к себе, подбираясь пальцами под его футболку, ощущая теплоту кожи:
— Я скучаю, Харт, — она понимает, что не имеет права просить его перестать думать о произошедшем, но говорит со всей искренностью, потому что ей его не хватает. — Вернись ко мне. Пожалуйста.
Она прижимается губами к впадинке у ключиц и просит, как и он прежде, не скрывая мольбы в голосе.
— Не оставляй меня одну.

Фриде кажется, что он начинает "оживать" после того, как узнает о ребенке. Охотнее встает по утрам с постели, охотнее ест то, что она готовит, ходит гулять без возражений, потому что это полезно и для нее. Она хочет думать, что их жизнь потихоньку налаживается, потому что, не считая причины, из-за которой они вовсе оказались в Тоскане, им давно не удается пожить настолько спокойной, размеренной жизнью, в дали от всех.
Она старательно делает вид, что у них нет повода для волнений, чувствуя неловкость каждый раз, когда метка опаляет кожу. Как что-то инородное, врывающееся бестактно в их идеальный мир, стремящееся разрушить его до основания. Ведьма уговаривает его не ходить с ней до тех пор, пока он наконец не сдается, потому что она не хочет больше отнимать у него палочку как у маленького, и не хочет больше из-за этого ссор.
Фрида обещает ему, что и с ней и с ребенком все будет в порядке, и намеревается сдержать это обещание, потому что, в первую очередь, беспокоится за него. Она знает, что он сильный, но боится, что если что-то произойдет еще и с ними, сил у него не хватит надолго.
Ведьма чувствует, насколько ей мешает это — постоянные мысли о том, как там Бальтазар один, и отчаянно, бьющееся в голове набатом желание поскорее оказаться дома. Ей нельзя отвлекаться, если она хочет вернуться целой и невредимой, но она неизбежно теряет концентрацию, а вместе с ней и контроль над ситуацией. Она вскрикивает от боли, когда, растерявшись, пропускает одно из заклинаний.
Фриде не нравится паника, накатывающая волной, но она не может ничего поделать с ней, чувствуя, как ткань кофты пропитывается кровью. Она смутно соображает, что происходит, когда Долохов резко тянет ее к себе, аппарируя, разумно рассудив, что преимущество сегодня не на них стороне. Он ругается на нее, не стесняясь выражений, прежде чем отпустить на все четыре стороны, потому что с нее нечего взять. От нее и так одни проблемы.
Она аппарирует на порог поместья, не заходя, а вваливаясь внутрь из-за недостатка сил и смертельной усталости. Блетчли видит его реакцию, но не торопится отвечать на вопрос, не позволяя впрочем ему взять ее на руки, потому что каждое резкое движение отдает неприятной, зудящей болью.
Она позволяет ему осмотреть ее, принимая как должное его ругательство, потому что вряд ли сейчас он способен подобрать слова цензурнее. Ирландка садится на стул послушно, стараясь не капризничать, но неизбежно шипит от боли, когда он "отдирает" ткань, прилипшую к краям раны.
Фрида обнимает его крепко, настойчиво, ощущая физическую потребность чувствовать его рядом, прежде чем мрачно кивнуть, подтверждая:
— Знают, Фенрир растрепал. Не спрашивай, откуда он узнал, не хочу даже представлять себе это.
Она знает, что это не может продолжаться вечно, и что он будет настаивать снова и снова на том, чтобы она перестала появляться на собраниях, но также знает, что у них нет ни единого другого варианта.
— Если я туда не вернусь, они придут за нами. А когда разделаются с нами, придут за Майлзом, — ирландка обрисовывает ситуацию устало. — И тогда все, что происходит этот год, окончательно станет бессмысленным.
Все убийства, пытки, ее метка, его метка, смерть его сына.
— Все в порядке, я сама виновата. Растерялась и случайно пропустила заклинание. Такого больше не повторится, я обещаю быть внимательнее.

Фрида знает, что никакого выхода нет. Они продумывали это каждый в своей голове тысячу раз, потому что не только ему не нравится то, что происходит с их жизнями. Она отдала бы многое за то, чтобы у них вновь была возможность жить спокойно, так как они уже давно заслуживают. Как заслуживает, как минимум, Бальтазар, чья жизнь пошла со дня знакомства с ней наперекосяк настолько, что вряд ли он когда-то мог это предположить.
Она знает, что они могут обсуждать это вновь и вновь, но они не найдут решения. Все это — лишь бередить не заживающие раны, избавиться от которых они смогут только если Мальчик-который-выжил справится с той задачей, которую на него возлагает все британское магическое общество. Она верит в это смутно. Не верит в его избранность, пусть ему и везет так долго, с самого его рождения, но она знает слишком хорошо, что везение рано или поздно заканчивается.
— Я так не могу, Баль, — она возражает вопреки его резкому тону мягко, осознавая, что он злится не на нее. — У меня есть племянник и брат, которых я не могу так подставить. И они в любом случае придут за нами, ты знаешь это. Никто не отпустит нас так просто, особенно Долохов.
Блетчли молчит, не спеша отвечать на вопрос, что произошло там, в том доме, где произошла стычка с аврорами. Она помнит свое состояние там, и знает, что он прав. Она не допускает подобного никогда раньше. Она всегда слишком напряжена, слишком собрана, потому что ее волнует слишком многое. Она боится за себя, за других, боится ненароком кого-то покалечить, и боится привлечь к себе внимание Пожирателей тем, что никогда не ставит себе целью причинить кому-то боль.
— Я хотела домой, потому что переживала, что ты здесь один, — ирландка отвечает, помедлив, честно, потому что у нее действительно нет другого ответа. — Мне стало страшно. Не знаю, почему, но я запаниковала и растерялась. Их было так много, больше, чем обычно.
Ведьма не замечает, как начинает совершенно неприкрыто жаловаться, и вздыхает глубже, пытаясь взять себя в руки. Она не отпускает его от себя далеко, когда чувствует его губы на своей коже, и прикрывает глаза, чувствуя как по телу пробегает дрожь.
Фрида распахивает глаза в панике, стоит ему вновь вернуться к теме, которую они, как она надеется, закрыли.  Она мотает головой судорожно, несмотря на его заверения, что он все выдержит, и считает, что он сам не отдает себе отчет в том, что говорит.
— Нет! Не смей, Харт. Не смей даже думать, что появишься там снова, — она шипит отчасти зло, потому что ее пугает до дрожи то, что однажды она не сумеет удержать его дома, и он придет на зов Лорда. — Обещай, что не пойдешь туда. Обещай, Харт!
Ведьма замечает, как он тянется к сигаретам, и бросает следом чуть спокойнее:
— Кури, все в порядке. Только открой окно.

Фрида жалеет отчасти о своей искренности, потому что не тешит себя иллюзиями, что он воспримет это иначе. Он волнуется о ней не меньше, чем она о нем, если не больше, учитывая, что у них будет ребенок, и вряд ли может реагировать спокойнее, когда она там, а он ждет ее дома. Она знает, что в этом ее требовании львиная доля эгоизма, потому что не представляет себе, как будет переживать, если он вновь окажется в стане Пожирателей, но не готова идти на уступку, даже осознавая, как ему тяжело здесь. Ей кажется, что там им обоим будет в разы хуже.
— Я забочусь, — она убеждает его упрямо, желая, чтобы он ей поверил, потому что иначе ничто не удержит его дома, и она прекрасно это знает. — Не знаю, что на меня нашло. Такого больше не повторится.
— Я помню о твоей просьбе, Харт.
Ведьма помнит об этом каждое мгновение, помнит каждую секунду, что обещала беречь их ребенка, как и помнит, что не уберегла Ларса, когда могла это сделать. Ее задача была невыносимо тяжелой и одновременно до отвращения простой, настолько, что она не понимает до сих пор, почему не смогла. Благополучие других никогда не волновало ее в должной степени, когда дело касалось Бальтазара.
По телу пробегает дрожь, когда он касается затянувшихся ран вновь, и она в очередной раз осознает, как сильно скучает по нему всегда, стоит ей сделать шаг за порог поместья. Фрида не думает уже давно о том, насколько это нездорово, стараясь только не отходить от него далеко, если того не требуют обстоятельства.
Она ждет послушно, когда он вернется к ее просьбе, и, говоря откровенно, не ждет от него другого ответа. Она знает, что требует практически невозможного, но не может иначе. Потому что ее мутит одной мысли, что он подставится из-за нее вновь. Одному Богу было известно, что придет Долохову в голову в следующий раз.
Фрида касается его щеки мягко, успокаивающе, когда он вновь выходит из себя, и не может сейчас думать ни о чем другом кроме того, что она снова дома. Им — им всем — больше ничего не угрожает, хотя бы сегодня.
— Не злись, — она льнет к нему ближе, вздыхая глубже, спокойнее, цепляясь за его футболку как маленькая. — Ты защищал меня столько лет, теперь моя очередь.
— Еще немного и Долохов сам попросит меня сидеть дома, — ведьма улыбается тепло, ловя его взгляд. — Только беременной истерички ему не хватало.
Она предпочитает не думать о том, что после этого он заинтересуется серьезнее тем, где пропадает Бальтазар. Фрида хочет верить, что к этому моменту все так или иначе закончится.

Фрида улыбается ему тепло и больше не спорит, когда он говорит, что это он должен ее защищать, а не она его. Считает, что это вовсе не так, потому что он делал это на протяжении стольких лет, и она благодарна ему за это так сильно, что сейчас он имеет полное право принять ее помощь. Когда она хочет и, кажется, может попытаться его защитить хотя бы отчасти. Хотя бы в искупление того, что произошло раньше.
Она обещает быть осторожна и действительно старается, осознавая всю ответственность, которую несет за себя, за него и за их ребенка. У нее все еще слабо укладывается это в голове — что из них в скором времени получится вполне "правильная" семья уже не из двух, а трех человек, и она знает точно, что никогда раньше не стремится к этому. Ей всегда хватает их двоих, и она не допускает мысли, что может быть кто-то третий. Она приходит к выводу с всей серьезностью, что против такого "вмешательства" не возражает вовсе. Потому что этот ребенок, нашедший настолько неподходящее время, чтобы появиться на свет — вся ее любовь к нему, и вряд ли она когда-то сможет дать ему больше.
Фрида пытается не нарываться и ведет себя тихо, боясь также как и Бальтазар, буйной фантазии Долохова. У нее серьезные сомнения в его человечности, и она не тешит себя иллюзиями, что он сделает ей поблажку, приняв во внимание ее положение. Единственное, о чем она мечтает каждый раз, оказываясь на очередной вылазке — вернуться поскорее домой.
Ей кажется, что она ослышалась, когда Антонин говорит, что они переходят к новому этапу ее обучения. Она считает, что он и так выжал из не максимум, и что смирился с тем, что Круцио не дастся ей никогда. Ведьма не знает, в чей дом они идут, но к моменту, когда они приходят, хозяева уже оказываются на "допросе".
Она сталкивается с ясным взглядом голубых глаз и вздрагивает, словно по телу пробегает разряд тока. Блетчли делает к мальчишке пару шагов, подмечая, как он испуган, и забывает на мгновение обо всем, желая успокоить. Ее возвращает на землю голос Пожирателя, бросающий равнодушно, что от ребенка необходимо избавиться.
Фрида слабо запоминает то, что происходит дальше, но помнит свой дрожащий голос, и как перед глазами все плывет из-за слез, когда Долохов все же находит, на что надавить, чтобы заставить ее сделать это. Она помнит об обещании Бальтазару беречь себя и их ребенка, но никогда не думает, что ей придется заплатить за это такую сцену.
Она вспоминает безжизненные глаза Ларса, чувствуя, как ее колотит дрожь. Ведьма никогда не ропщет на судьбу, но сейчас не понимает со всей искренностью, отчасти наивностью, почему все это приходится переживать ей. Почему именно ей, не способной на жестокость по своей сути.
Фрида аппарирует оттуда сразу, как только выдается возможность, направляясь домой. Она не сдерживает больше рыдания, врываясь в двери поместья, и бежит, захлебываясь слезами, в поисках Бальтазара.
Она обнимает его крепко, судорожно, утыкаясь лбом в плечо, и кричит от бессильной злобы, не в силах успокоиться.
— Забери меня отсюда, — она не уверена, что у нее выходит разборчиво из-за рыданий, но она не отдает себе отчет в том, как выглядит сейчас. — Забери, пожалуйста.
— Я больше так не могу. Пожалуйста, Харт.

Фрида чувствует, что не может сделать этого — вздохнуть глубже, как он просит, потому что неизбежно задыхается от слез и истерики, когда в легких заканчивается воздух. Ее трясет, а в горле застревает ком, и она  знает, что только лишь пугает его своим видом, вместо того, чтобы объяснить нормально, что произошло. Она не думает сейчас об этом, в ее голове бьется набатом только одно — она убила ребенка. Ни в чем не повинного совершенно ангельского вида ребенка, испуганного и беззащитного. Ребенка, которому должна была помочь, как должна была помочь его сыну, и как в очередной раз не смогла.
Ведьма смотрит на него загнанно, сквозь пелену слез, и не может больше выдавить из себя ни слова, не зная, как сказать об этом. Ей стыдно перед ним сейчас в сто раз сильнее, потому что то, что происходит сегодня причудливым образом переплетается в ее сознании с тем, что произошло с его сыном раньше. Она чувствует, как щеки горят лихорадочным огнем, а она выглядит безумно, испытывая лишь одну потребность — кричать, кричать так громко, пока вся эта боль не денется куда-то сама собой.
Фрида кивает судорожно, подтверждая, что дело — снова — в Долохове. Что он вновь нашел способ как добить ее, сломать, зная, что у нее нет сил, чтобы пережить это.
Она прижимается к нему, силясь успокоиться, и сейчас действительно не может думать ни о чем другом кроме того, что хочет как можно скорее уехать отсюда. Сбежать куда-то, ей без разницы куда, лишь бы там не было ни Пожирателей, ни Лорда, ни безжизненных глаз детей. Она хочет, чтобы их наконец оставили в покое. Не хочет видеть никого, кроме него, и забывает малодушно о том, что несет ответственность за племянника и семью брата. Она не хочет думать об этом, потому что с нее достаточно. Потому что еще немного и она сойдет с ума от количества боли и крови вокруг нее и на ее руках.
— Я хочу куда-нибудь, где больше не будет всего этого. Я здесь больше не выдержу, — ведьма почему-то сбивается на шепот и шепчет лихорадочно и сбивчиво, потому что ей важно, чтобы он понял это — что это выше ее сил. — Я пыталась, правда пыталась, ты же знаешь.
Фрида не знает, почему оправдывается, но чувствует потребность объяснить. Она помнит, что он ждет ответ на вопрос о том, что случилось, но медлит, не находя никаких слов, чтобы рассказать об этом.
Ей так чертовски перед ним стыдно, что она дышит тяжело и "бегает" взглядом, не зная, как остановиться и взглянуть ему в глаза.
— Я убила ребенка, — она слышит свой голос, как будто издалека, как будто он чужой, и это вовсе не она признается в такой страшной тайне. — Лет пяти-шести, не знаю.
— Я не должна была этого делать. Должен был быть какой-то другой выход.

Фрида выпивает все, что он дает, не раздумывая, потому что доверяет ему, его врачебному прошлому и его заботе о ней. У нее нет сил капризничать, несмотря на не самый приятный вкус зелий, и в целом все равно, что это. Она действительно хочет поскорее заснуть, лелея глупую, детскую надежду, что это что-то изменит, но уже давно не верит в то, что следующий день будет лучше. В последние годы каждый новый день становился страшнее, чем предыдущий, и она не помнит, когда в последний раз не испытывала гнетущее, выматывающее чувство тревоги.
Она засыпает до абсурдного спокойно, потому что зелья начинают действовать. Цепляется за него, не отпуская, когда он заворачивает ее в одеяло, и жмется к нему под бок, не в последнюю очередь из иррационального страха, что он куда-то денется. Он нужен ей сейчас, целиком и полностью, нужен рядом как обещание, как гарант, что с ними всеми все будет в порядке. Она берет сейчас свои слова о том, что ей не нужна защита, обратно, и знает, что только он может защитить ее — их — в самом деле.
Фрида спит крепко и без снов и просыпается непривычно рано. Она распахивает глаза нервно, проводя рукой конвульсивно по его стороне кровати, чтобы не найти его там и натолкнуться на пугающую пустоту. Ведьма принимает вертикальное положение резко, чувствуя, как движение отдается неприятным ощущением в голове, и озирается почти безумно, прислушиваясь, к происходящему вокруг. Ей кажется, что она слышит какие-то движения в гостиной, когда подрывается с кровати резко, не заботясь о том, чтобы одеться во что-то поприличнее домашней футболки.
Она теряется, когда видит на кухне Кассиопею, успевшую похозяйничать и заварить себе кофе. Ничего не имеет против, но все также не понимает причин визита, и куда запропастился Бальтазар. Ирландка хмурится на предложение присесть, чувствуя, как что-то неприятно сдавливает грудную клетку, потому что еще ни один хороший разговор не начинался так.
Фриде кажется, что ее начинает мутить, когда женщина обрисовывает ситуацию, объясняя, что произошло. Она спрашивает между делом мягко, не упрекая, почему Бальтазар не знал о смерти отца, но не получает ответа. Ведьма смотрит на нее распахнутыми широко глазами, прежде чем просит хрипло, не своим голосом отправиться в больницу сейчас же.
Ей не удается контролировать себя больше, когда она оказывается в больнице, ощущая явственно характерный запах и содрогаясь внутренне от тоскливых белых стен. Она не хочет устраивать истерику, но неизбежно срывается, когда ей запрещают попасть в палату шведа прямо в этот момент, потому что он еще не очнулся, и ей необходимо подождать. Ведьма не слышит себя, когда кричит на врача, испуганная, и замолкает только, когда Кассиопея сжимает крепко в своих руках ее запястья.
Фрида пьет зелье, которое ей дают, безропотно, позволяя после провести медосмотр. Она не слышит, когда Кассиопея выдает ее с потрохами и говорит врачам, что она беременна, поэтому не сразу понимает того ажиотажа, который разводят вокруг нее, проверяя ее состояние.
Ей приходится пройти через долгие и нудные споры с врачом (потому что на истерику после зелья она не способна), и она твердит одно и то же, убеждая, что единственное условие, при котором она ляжет на сохранение и согласится подлечить нервы — вторая кушетка в палате Бальтазара. Она не собирается уходить в другую палату и твердит об этом нудно, повторяя раз за разом методично, пока у врача не заканчивается терпение, и он не дает добро "на несколько дней".
Фрида прорывается в палату первая, не обращая внимания на приготовления для нее второй кровати, и останавливается около Харта, чувствуя как по щекам бесконтрольно и безостановочно текут слезы. Она зовет его негромко, не рассчитывая ни на что, пока медсестра не уводит ее за руку, укладывая на кровать.
Блетчли устраивается на боку так, чтобы иметь возможность видеть его, и не замечает, как проваливается в сон под мерный писк медицинской аппаратуры. Она просыпается через несколько часов испуганно, поднимаясь резко, чтобы убедиться, что он все еще не пришел в себя.
Ведьма встает, подходя к нему, и садится на край его кровати аккуратно, надеясь, что никто из медперсонала не вздумает зайти сюда. Она касается его щеки осторожно, наклоняясь и целуя почти невесомо. Блетчли не знает, сколько времени проводит так, прежде чем он не начинает подавать признаки жизни, медленно открывая глаза.
— Ты обещал, что не бросишь меня, — она не сводит с него взгляда и говорит тихо, все еще напуганная. — Ты помнишь, ты обещал?

Фрида судорожно мотает головой в ответ на его извинения, потому что ему не за что извиняться. Она испуганна и отчасти сердита, но вовсе не идиотка, чтобы не понимать слишком хорошо, что подобное — последнее, чего он хотел бы. С его ответственностью и жаждой контролировать все, он пожалуй вполне отдавал себе отчет в том, что не может позволить так надолго выйти из строя. Впрочем, она не знает, сколько это "долго" в цифрах. Врач отзывается на ее вопрос абстрактно, а после она забывает спросить вновь, не имея ни малейшего понятия, сколько занимает процесс реабилитации. Для начала, она еще не слишком верит в заявление, что он сейчас в порядке, насколько это возможно, и вот-вот очнется.
Она страдальчески морщится, когда он кашляет, и считает, что с ее к нему нездоровой привязанностью, чувствует все так, будто это из ее легких вырывается кашель. Как и чувствует раньше практически физически боль от каждого заклинания, оставившего на его теле россыпь некрасивых шрамов, каждый из которых она знает наизусть.
Его тон звучит убедительно, когда он говорит, что ее страхи — глупость, и он не может бросить их, но она не может отвести взгляд от тоненькой иголки, вогнанной в его руку, не может перестать слышать писк аппарата, не может игнорировать то, что они в конце концов в больнице. И то, что этой ночью его сердце, не спросив у него никакого на то разрешения, решило отказать, не выдержав.
— Как я могу об этом не думать? — она смотрит на него искренне, чувствуя, как после сна, от успокоительного не остается и следа. По коже пробегают мурашки будто от холода, несмотря на то, что в палате тепло. — Скажи, как мне не думать об этом, когда я проснулась сегодня, а тебя нигде нет. Ты здесь, в этой палате, без сознания, и меня не пускают к тебе, потому "твое состояние еще не стабилизировалось".
Ведьма закрывает лицо ладонями устало, пытаясь взять себя в руки, прежде чем поднимает голову вновь, откидывая с лица мешающие пряди.
— С ночи. Твоя мать доставила тебя сюда сразу, как только случился инфаркт.
Она сочувствует Кассиопее со всей искренностью, потому что та теряет за последние дни не меньше, чем они все, в том числе любимого мужа, но не может найти в себе сил ни раньше, ни сейчас, чтобы как-то помочь ей. Ей действительно стыдно за это, но все ее мысли это время занимает Бальтазар.
— Я здесь несколько часов и останусь еще на какое-то время. Так сказал врач.
Фрида целует его также мягко, ненастойчиво, несмотря на то, что сердится, не на него, а на обстоятельства, но также как и он не хочет упускать возможность. Ее мало успокаивают его заверения, что все в порядке, потому что пока, как ей кажется, ничего не в порядке вовсе.
Она замирает на мгновение, когда он спрашивает про отца, прежде чем отвести взгляд. Ей кажется сейчас, что все этого могло бы не быть, скажи она сразу.
— Не могла, — ирландка отзывается глухо, так и не поднимая на него глаз. — Не представляла, как скажу тебе это тогда. Боялась, что тебе станет хуже.
— Прости, я не хотела, чтобы все обернулось так.

Фрида сдерживается от того, чтобы вывалить ему честно, почему именно ее решили оставить в больнице. Она считает, что ему нет необходимости знать об истерике, устроенной ею несколько часами раньше, о медосмотре, включающем невролога и психиатра для полной картины, и мягкой настойчивости врача, советующего настоятельно остаться на какое-то время в стенах больницы. Иначе, по его словам, он не может гарантировать, что беременность не прервется неожиданно, во время очередного приступа истерики.
— Мера предосторожности. Чтобы убедиться, что с ребенком все в порядке.
Она почти не врет, потому что, в целом, врачи руководствуются именно этим. По ее мнению, с него хватит переживаний о них, и сейчас он должен думать в большей степени о себе. Не говоря уже о том, что вряд ли ему удастся так просто избавиться от мыслей об отце.
Ее все еще гложет чувство вины, потому что как тогда, так и сейчас, она все еще не знает, как было разумнее поступить. Что было бы лучше для него и его состояния. Ее коробит то, что ее не было рядом с ним в тот момент, когда он все же узнал об отце.
Ведьма кивает, соглашаясь, что ему действительно нужно поспать, потому что с сегодняшнего дня у него начинается процесс восстановления, и она хочет, чтобы он завершился как можно быстрее. Фрида дожидается, пока он уснет, благо он засыпает практически сразу, а после встает с его кровати, направляясь к своей, прежде невесомо целуя.
***
Фрида следит за тем, как он медленно, но идет на поправку. Ей нравится аккуратно, стараясь не задеть провода, устраиваться у него под боком, и совсем не нравится рано или поздно уходить все же спать к себе. За эти годы она отвыкает насовсем от необходимости спать одной, без него, но не капризничает, зная, что ему тоже это не нравится. Она ждет с нетерпеливым трепетом, когда ему уже разрешат отправиться домой, и терпит только ради него все необходимые процедуры, которые проводят с ней. Ведьма считает, что прекрасно обошлась бы без половины зелий и ежедневного осмотра, но не сопротивляется, стараясь не привлекать к себе и своему состоянию так уж много внимания.
У них сейчас есть проблема поважнее — она мечтает забрать его домой как можно скорее.
Фрида подстраивает свой распорядок дня под него, когда ложится спать днем в то же время, что и он. Она привыкает к этому быстро, тем более, что в последнее время устает куда быстрее, чем раньше.
Она дергается, просыпаясь резко, потому что спит чутко, когда слышит топот ног и чужие голоса. Ведьма смотрит в ужасе на то, как мужчина сдавливает горло Бальтазара, и вскрикивает громко, обращая на себя внимание "гостей". Ирландка распахивает глаза в ужасе, когда один из них направляется к ней, и тянется к тумбочке, пытаясь найти палочку. Она не успевает ничего сделать, когда руки и ноги оказываются связанными, и она, не сумев удержать равновесие, оказывается на полу, больно ударившись коленкой.
— Что вам нужно?!
Вопреки ситуации, она спрашивает требовательно и смотрит с нахальным раздражением, соображая лихорадочно, кто это может быть. Единственное, что она знает точно — это не Пожиратели.

Фрида не пытается кричать, потому что знает, что это бессмысленно. На палате звукоизолирующее, к тому же она не хочет, чтобы рано или поздно ей заткнули рот заклинанием молчания. Она знает, что ей нужно не так много времени, чтобы довести до этого желания кого угодно, и уж тем более отморозков, нашедших время требовать с Бальтазара информацию. Время, действительно, для них удачное, потому что, несмотря на палочку, которую он успевает выхватить, вряд ли он способен сейчас хоть на одно серьезное заклинание.
Она все же вскрикивает, когда его стаскивают с кровати, впечатывая в стену, и смотрит с неприкрытым ужасом. В голове ведьмы бьется осознание, что это — все это — вновь из-за его работы, которая стоит у нее поперек горла. О которой она позволяет себе забыть на все это время, но все же неизменно помнит, потому что это то, что рано или поздно может отнять у нее Бальтазара. Она верит всегда в то, что он сильный, но видит, каким он возвращается после этих "встреч" и не может не думать о том, что всегда есть кто-то сильнее.
Фрида замирает пораженно, когда слышит первое "нет", и не может поверить своим ушам. Не может поверить, что он отказывает сейчас, в такой страшной ситуации, когда ему срочно нужно присоединить все эти чертовы провода, в которых она не разбирается от слова совсем, и когда его попросту могут убить, потому что это легче всего — лишить компанию прямого наследника, а после перекупить ее, потому что вряд ли кому-то кроме него она еще будет нужна такой ценой.
Она боится так сильно и вместе с тем чувствует холодную ярость, впервые направленную так ясно на Бальтазара. Потому что он совершенно точно сошел с ума, и если ему наплевать на себя, то он не имеет никакого права бросать ее и ребенка так. Из своей не слишком разумной гордости.
— Стойте!
Ведьма вскрикивает, когда он получает удар под дых и сползает по стенке. Ей все равно, что подумает на этот счет Бальтазар, но она собирается поставить в этом точку. Даже, если ему это не понравится. Она думает сейчас, что ей давно пора было это сделать.
— Вам нужен рецепт, да? Я вам его дам, только развяжите мне руки, — она видит, что они колеблются, и прикрикивает на них, несмотря на то, что ей приходится смотреть снизу вверх. — Ну же!
Фрида дожидается, когда они действительно развяжут ей руки, и тянется к бумажке, лежащей на тумбочке. Она пишет быстро, лихорадочно, не заботясь о почерке, письмо Крису, с просьбой прислать нужные документы. И обещает в конце, что уладит все с Балем.
Она зовет Бубенчика, объясняя ему его задачу, и прогоняет быстро, пока он не начал задавать лишние вопросы. Ведьма оглядывает "побоище" хмуро, командует вновь:
— Положите его на место. И не прикасайтесь больше к проводам!