Самообладания в нем осталось всего ничего. Особенно по меркам вечности.
Внизу музыка и ровный гул чужих голосов заглушал ярость, но Люцифер устал полагаться на смертных в вопросах обретения спокойствия. Ярость, к тому же, сравнялась по температуре с Геенной огненной, и воск наносного, давным-давно избранного обличия постепенно плавился, оставляя его пред лицом хаоса нагим и первородным.
Первородность, увы, не выручала. Подводила и прежде безупречно спасавшая нагота. Люцифер чувствовал себя беспомощным и проигравшим, и это непривычно скреблось где-то в глубине, по самому краешку присвоенного давным-давно обличия. Нет, не проигравшим. Опростоволосившимся.
Следовало изгнать Дромоса сразу, когда он только пришел. Уничтожить его. Кинли. Напоминание о них обоих. В тот миг, когда он переступил порог «Люкса». Да будет свет, так ведь говорят? Ну и что с того, что зажжет этот свет адово пламя? Следовало, следовало, следовало…
Упущенное долженствование звенело в ушах отцовским бархатным голосом, мягким безадресным упреком: следовало бы поступить иначе, Самаэль, говорил отец, на самом деле ни к кому не обращаясь, а укладывая свои слова прямиком в сердце мироздания, в одному ему ведомое место, до которого Люцифер и прежде не умел дотянуться, а сейчас и подавно утратил.
Следовало бы изгнать Дромоса. Уничтожить его. Проявить твердость. Что с тобой сделали люди, Люцифер. И что теперь ты позволяешь делать с ними.
Следовало, следовало, следовало… Что может быть хуже мысли, которая приходит задним числом? Только бесконечные размышления о том, почему он не поступил так, как ему захотелось поступить в тот миг, когда он увидел на присвоенном демоном лице самодовольную ухмылку. В этом самом клубе, под его ногами, там, где сейчас танцевали люди, и не подозревавшие о том, что среди них ходили демоны.
Демоны, забравшие его племянника. При полном попустительстве и содействии его бывшей нынешней. Восхитительно. Великолепно. Смертный мир и правда не идет никому на пользу — отвыкаешь думать наперед, измерять время вечностью и сознавать, что всякое твое решение нацелено на максимально долгосрочную перспективу.
Как дорого ты заплатишь за все это, Дромос. Ты даже не представляешь.
Люцифер вдохнул свежий ночной воздух и положил обе руки на перила балкона. Металл холодил кончики пальцев, и прохлада постепенно распространялась по всему телу — подплавленный воск застывал, пусть и ненадолго. Слишком легко было представить, как поддадутся металлические прутья, стоит лишь чуть-чуть потянуть вверх. Как каждый выскочит из пазов, и окажется у него в руках — идиотский огромный кусок металла, простецкое и безыскусное напоминание о том, что он не принадлежал этому миру, и этот мир мог бы принадлежать ему.
Он почти поддался соблазну сиюминутной сатисфакции. Простительный акт вандализма, разрешенный в одиночестве. Он согнет эти перила. Согнет и сложит аккуратно, чтобы Мазикин разобралась. Это просто. Слишком просто. И время для таких простых примирительных жестов с действительностью уже прошло.
Воздух под кончиками пальцев густеет. Мир на миг замирает, словно он с размаха угодил в чан с медом. Мироздание вязнет в сладостной дреме. Люцифер склоняет голову и ждет. Он ждет недолго, но всякий миг кажется вечностью, когда Чарли у Дромоса, а демоны разгуливают среди смертных. Всякий миг кажется вечностью, когда Вечные почтили тебя своим присутствием.
— Не ждал тебя, Морфей, — говорит Люцифер не оборачиваясь, позволяя собственному имени хлыстом пройтись по спине, аккурат меж запрятанных глубоко в избранное обличие крыльев. Он поворачивается и улыбается легко и беззаботно, отпускает перила и глядит Морфею прямо в глаза.
— Сижу на кофеине и прочих допингах, — поясняет Люцифер, поправляя пиджак. — Свел наше общение к минимуму. Шесть часов, ровно столько, сколько рекомендуют врачи. Знаешь, мнения, разумеется, разнятся, но я предпочитаю не злоупотреблять твоей компанией…
Люцифер возвращается из полумрака балкона в полусвет гостиной, и взгляд его неуловимо меняется, становясь серьезным.
— Я полагал, и ты не злоупотребляешь моей.

Бла-бла-бла. Вечность никому не идет на пользу — мозги бронзовеют и отмирают даже у лучших, что уж говорить о Морфее. Оригинального захода на свои нравоучения он придумать не смог, а до сдержанной отстраненности папеньки не дотягивал, поэтому двинулся по пути умудренного праведностью брата: мы тебе не мешали, не злоупотребляли, потакали прихотям, нам не приходится выбирать, у нас есть ноша…
Люцифер столько раз при разных обстоятельствах слышал одну и ту же ерунду, в которую святоши кутали себя всякий раз, когда собирались переложить ответственность за случившееся на чужие плечи, что мог бы выдать весь этот монолог вместо Морфея и справился бы с задачей быстрее и артистичнее. Все же у тех, кто подкручивает шестеренки мироздания, должна быть некоторая грация. Стиль. Изяще…
Упоминание детектива из его снов стегнуло больнее, чем идиотское имя. Вот как. Смотришь чужие сны, маленький вечный девственник? И что ты там видишь? Разве ты настолько поглупел, Морфей, что разучился читать сны? Ярость, что обычно таилась в глубине его нутра, вспыхнула во взгляде, но тотчас погасла, стоило Люциферу только сделать его шаг к Морфею. Аллергия на праведников, кажется, теперь продлится пару тысячелетий. А он ведь полагал, что почти от нее излечился…
— Разве ты не видишь ответ в моих снах, Морфей? — вкрадчиво поинтересовался Люцифер. — Или воображаешь себя настолько бесстрастным и просветленным, что оставляешь мне право ответить, как следует покопавшись в себе и раскаявшись так, чтобы тебе и твоей сестрице пришлось по душе?
Забвение слишком легкая кара для Дромоса — ничто для того, кто толком не существовал. Ты будешь жертвой своих самых изысканных пыток, а потом я придумаю для тебя новые. Ты за все мне заплатишь. Ярость, еще секунду назад обращенная к Морфею, находит другого адресата, и человеческое обличье тает, как воск. Что ты видишь во сне, Морфей? Как тебе живется на недосягаемых высотах беспристрастности?
— Странно, — холодно сказал Люцифер, — как быстро вы с твоей сестрицей утратили всякие представления о границах собственных прихотей и причуд. Мои демоны — не твоя ноша. Ты явился зря. Здесь тебе не рады. Пусть люди и дальше спят, Морфей, — добавил он, шагнув еще ближе, совсем близко, так близко, что слова остались только между ними, двумя бессмертными. — Пусть живые видят сны. А с теми, кто никогда не жил, я разберусь.