Это лето было горьким на вкус. Оно пропахло гарью и кровью, восседая на трупах, как в тронной зале. С момента, когда ведьмак принял метку, Блетчли помнил не один сезон, имевший схожие черты с этим летом. Однако ни один из них не мог с ним состязаться.

Когда-то давно он надеялся, что череда ошибок, связанных со служением безносому ублюдку, закончится на нём самом. Тешился этой мыслью, пока Александр не решил проявить свою самостоятельность – тогда Тони посчитал, что самое страшное уже произошло. Содеянного было не изменить, оставалось лишь жить дальше. Он пребывал в щадящем неведении, что жестоко ошибался, пока на одно из собраний ни заявилась его собственная дочь с глазами, горящими за правое дело. В этот момент его мир бесповоротно разбился вдребезги, а Том, кажется, ещё и станцевал поверх чечётку. Дробя осколки в пыль, чтобы не было соблазна попытаться собрать всё воедино. Но Тони не был настолько наивен.

Тогда Энтони считал, что хуже было некуда, но жизнь всегда умела удивлять. В тот раз, когда на поклон Реддлу заявился Бальтазар, Блетчли, казалось, ничего не почувствовал. В тот момент он решил, что это уже, без сомнений, было началом конца. Во всём посол винил себя: он подал отвратительный пример ещё давно, и теперь вся его семья была в Аду. Они были повязаны, марионетки Тёмного Лорда, и оставалось только молиться всем богам, которых они знали, чтобы Реддлу не пришло в голову использовать эту связь во зло. Спустя столько лет Тони перестал пытаться его оправдывать. Смирился с тем, что продал душу чудовищу, и только Антонин продолжал грешить тем, что видел в Томе человека. Тот, без сомнения, был им когда-то, много лет назад. Те времена, однако, по мнению Блетчли прошли бесследно.

Ведьмак не надеялся, что ему позволят держать Фриду рядом с собой, как это получалось поначалу с Александром. Его ожидания оправдались, когда Долохов не оставил сомнений в том, кто займётся её воспитанием. Блетчли знал, что это – худший из сценариев, но не позволял себе надеяться и раньше, что будет иначе. С момента получения метки человек был сам за себя, как бы ни был любим окружающими, желающими его поддержать. Фрида должна была понимать это.

В тот день Энтони удалось подобрать аргументы, почему Харту стоит пойти с ним, а не с Долоховым. Блетчли не помнит, какие это были аргументы именно, но без прикрас воспользовался моментом, когда Антонин был вынужден заняться очередным новичком, а его внимания не могло хватить на всех. Бальтазар менее всех походил на неопытного юнца для последующего приглашения в более опытный отряд. Не сказать, что Блетчли хотел узнать зятя поближе со столь неприглядной стороны – он видел, как твёрдо держался швед, когда дело доходило до убийств или пыток, – но было не до несуществующей свободы выбора.

По большинству Блетчли удавалось увести свой отряд раньше, чем Авроры успевали поднять тревогу, но в этот раз план основной и планы запасные полетели к чертям. Их было много, больше, чем обычно, и вскоре алые пятна аврорских мантий замелькали то тут, то там. Энтони понял рано, что им не выйти из этой бойни без потерь, но недостаточно, чтобы успеть что-либо предотвратить; Бальтазар появился перед ним молниеносно в  следующее  мгновение, закрывая собой от режущего заклятия. Блетчли, оторопев всего на долю мгновения, не думал долго, прежде чем выцепить, не стесняясь собственной избирательности, за шкирку собственного зятя из пыла битвы и раствориться, оставляя Министерство без должного улова.

***

Бальтазар зашипел, когда на рану надавили. Энтони не обратил на это внимания, продолжая прижимать бинт. Он считал, что из-за невосприимчивости зятя к колдомедицине с тем было хлопот больше, чем следовало. В этот момент Блетчли, как никогда, ставил под вопрос желание Бальтазара участвовать в этом балагане. Тем более, что, как помнил Тони, шведу хватало и без того с семейным бизнесом.

– Эй, парень, – предупреждил его Энтони, легонько шлёпнув по щеке, – будь добр, не теряй сознание.

Он помнил об их неприличной для родственников подобного характера разнице в возрасте, но также не забывал иметь в виду, что эта разница была в его пользу.

Бальтазар промычал в ответ что-то невнятное и поежился, всё же открывая глаза, уставившись на Блетчли. Энтони вздохнул.

– И что я теперь скажу Фриде? – пробормотал Блетчли, проверяя, что бинт закреплён крепко, а рана, не считая мелких порезов, больше не кровоточит. Энтони подавил улыбку, когда подумал, что давно с такой щедростью не пользовался маггловской зелёнкой. Вероятно, когда были маленькими его дети. Последняя мысль заставила дипломата взглянуть на взрослого мужчину, растянувшегося на диване в его прибежище – небольшой квартире в Косом переулке, подготовленную как раз для подобных случаев, – с заботливой иронией.

Харт, кряхтя, наконец-то зашевелился и с горем пополам принял более-менее вертикальное положение. Он взглянул на зятя исподлобья и помотал головой:

– Ничего не было, – мужчина потянулся к сигарете, посчитав, что имеющаяся под боком пепельница служила немым разрешением. Тони смолчал, не остановив чужие поползновения.

– Это не было проявлением благородства, – усмехнувшись, пояснил Харт, – я просто попался под руку.

Глава семейства взглянул на чародея странно, прежде чем заговорил невпопад; они не говорили об этом раньше, не было подходящего случая:

– Я едва не покалечил своего сына, когда тот принял метку. Смирился с этим, когда на это пошла моя дочь, лишь потому, что это помогло сохранить жизни ей и другим. Никогда не думал, что очередь дойдет до тебя, – со вздохом подытожил Энтони. Он налил в стакан воды, после чего опустился на диванную подушку, садясь рядом с Бальтазаром.

– Это не было помутнением рассудка, если ты об этом, – ворча, пробормотал швед. Тони покачал головой:

– Здесь было, кому о ней заботиться.

– И что оставалось делать мне? – внезапно огрызнулся швед, но Блетчли прервал его прежде, чем тот продолжил тираду.

– Начать доверять мне или Алексу, – строже отозвался дипломат. Его взгляд стал тяжелее. Эти нездоровые отношения, Фриды и Бальтазара, до сих пор не укладывались в его голове.

Тони услышал его упрямый вздох, прежде чем швед заговорил после промедления:

– Я устал ждать, что она не вернётся домой, – тише, сдержаннее попытался объяснить предприниматель. Он покачал головой. – Я знаю, что она ждала так же много лет. Всё это – из-за моей компании. Но я уже терял её. Она даже оставляла мне прощальную записку.

Бальтазар обернулся, ловя взгляд зятя:

– Я не доверяю ей, Энтони. Не тебе или её брату.

В то же время Бальтазар знал, что доверяет ей, как никому другому, но всё же был убежден:

– Я не знаю, что творится в её голове, – признал швед.

Энтони вдруг усмехнулся мягче:

– О, этого не знает никто.

Он любил дочь, и они всегда друг друга хорошо понимали, но Тони не отрицал, что та не переставала его удивлять.

Они помолчали вдвоем, когда каждый думал о своём, прежде чем Блетчли поднялся на ноги, пожимая плечо Бальтазара:

– Тебе всё же стоило не лезть в это, – подытожил Энтони, продолжая без перехода. – Я постелю тебе на диване.

Бальтазар улыбнулся благодарно, но сказал:

– Я не жалею, – он знал, что в последнее время у них с Фридой всё идёт не через нужное место, но по-прежнему не жалел о своем решении.

– Нет ничего важнее неё, – убеждённо пробормотал швед, прикрывая глаза. Его неумолимо клонило в сон, на что сказывались общая усталость и небольшая, но потеря крови.

Энтони не мог этого объяснить, но сердце его на мгновение сжалось. Он не остановился и никак не ответил на высказывание бывшего зятя, когда лишь подытожил, скрываясь за дверьми собственной спальни:

– Постелишь себе сам.

Блетчли думал, лёжа поверх покрывала после, что ещё немного, и он начнет бояться их обоих.

Когда Ивонн впервые ушла под ручку с младшим из многочисленных Хартов, Фишер стрельнул кокетливым взглядом и пожелал ей прекрасного вечера. Тем же вечером, довольствуясь компанией самого себя, посол насладился неторопливой прогулкой до двери номера в отеле. Умывшись, раздевшись и забравшись под одеяло, Фишер с интересом прислушался к происходящему за стеной, после разочарованно вздохнул, потому что не услышал ничего любопытного, и уснул сном младенца.

Беспокойство появилось из ниоткуда два дня спустя, когда заснуть сном младенца Энтони не удалось. Дело было не в том, что ему-таки удалось расслышать за стеной интригующие звуки. Впрочем, именно они дали толчок его богатому воображению, из-за чего Фишер почувствовал среди ночи, что обливался потом из-за приступа паники. Следующий приступ паники оказался спровоцирован мыслью, что приступов паники с американцем прежде не случалось. Он вылез из-под одеяла, пересел в кресло и размышлял до утра о причинах собственного беспокойства. Выводы напрашивались неутешительные, но произносить их вслух Фишер не спешил. Откровенно боялся.

Энтони не сомневался, что Ивонн замечает последствия его напряжённого мыслительного процесса. Учитывая, что над тем посол корпел с большей самоотдачей, чем над всей своей карьерой в Конгрессе. Сдавать оборону американец не собирался до тех пор, пока одним вечером Сент-Илэр не подсела на подоконник облюбованного им кресла в Блетчли-холле и не задала крамольный вопрос.

Энтони позволил себе вздохнуть, а после долго молчал. Непозволительно долго. Особо впечатлительным могло показаться, что подобная картина смогла бы заставить волноваться даже Оливию Кребтри, но Оливии Кребтри не было рядом, чтобы волноваться.

– Ивонн, – начал издалека Фишер при том, не меняя задумчивого взгляда. Тот скользнул по женской коленке, задержался на элегантном вырезе. Взглянул в сторону.

– Сколько мы друг друга знаем? – уточнил Энтони. Впрочем, уточнения, как таковые, ему не требовались. Продолжительность их знакомства он мог подсчитать без помощи Ивонн. Цифра набиралась немалая.

Тони поерзал в кресле, поставил локоть на подлокотник, не занятый француженкой. Замялся. Судя по мимолётному и недовольному выражению лица Фишера, это произошло впервые на его памяти.

– Я ревную тебя к Бьорну, – наконец, проворчал американец, глядя в сторону. Насупился. В основном – на самого себя. Следом созрел, чтобы поделиться откровенно и буднично:

– Может быть, сходим на свидание?

Бальтазар теряет Фриду и её отца из виду после первого предупреждения. Он старается не волноваться, потому что о ней есть, кому позаботиться, и потому что она существует без его защиты всё это время, с момента, как они узнают об их погибшем ребенке. Бальтазар считает свою заботу о ней привычкой, не желая акцентировать внимание на том, что он продолжает к ней чувствовать.

Он забывает о своих переживаниях за ведьму на некоторое время, когда битва начинается снова. Бальтазар не хочет этого – воевать против этих детей, и не поднимает руку на них всерьез. В основном – держит оборону, не давая себя ранить, потому что, на его счастье, они не используют непростительные заклятия. Однажды, не выдержав, Бальтазар использует одно из них сам в адрес молодого, от того по глупости жестокого Пожирателя, спасая, как он надеется, жизнь светловолосой девчонке, которой на вид остаётся пару лет до выпуска из Хогвартса.

Харт подмечает Блетчли случайно в пылу битвы, отмечая с удивлением, что та избавляется от мантии. Удивление, впрочем, проходит достаточно быстро, потому что, объективно, в этот момент Фрида находится на той стороне в этой войне, на которой должна была находиться с самого начала. Бальтазар ощущает, как усиливается его тревога за нее, потому что, он уверен, Пожиратели, и без того не испытывающие к ней теплых чувств, будут рады воспользоваться ситуацией и наказать её за измену и прошлые проступки.

Бальтазар замечает Яксли, наставляющего палочку на Фриду, слишком поздно. Видит, как шевелятся губы Пожирателя, и как маниакально блестят его глаза, и знает, какое проклятие последует за этим. Знает, что обезоруживающего заклятия будет недостаточно, чтобы его остановить, потому что Корбан, несмотря на психологические отклонения, умеет обращаться с боевой магией.

Бальтазар действует инстинктивно, когда аппарирует, сокращая расстояние между собой и ведьмой, и заслоняет Блетчли, стоящую к Пожирателю спиной и поглощенную битвой. Чародей вскрикивает от боли в следующее мгновение, когда пыточное проклятие, брошенное Яксли, достигает своей цели.

Бальтазар не помнит, когда чувствует себя настолько спокойно последний раз. Он наблюдает за бывшей женой, сидя напротив неё за большим обеденным столом в Тоскане. Они, как и семейство Блетчли в целом, решают, что нет смысла задерживаться в Англии после побоища. Потому что первое время будет твориться неразбериха, и они не хотят в ней участвовать. Практически у каждого в семье, помимо Майлза и Оливии, на руке находится метка, и никто не желает испытывать терпение Визенгамота сейчас, рассказывая, как они магическим образом оказались на стороне Хогвартса в финальной битве.

Бальтазар слушает вполуха то, что Фрида рассказывает брату, и ловит себя на мысли, пока допивает вино, что давно не слышит как она смеётся. Пока она не начинает смеяться снова за этим ужином. Харт хочет верить, что теперь оно наконец-то наступит, их долго и счастливо.

Вопреки расслабленной обстановке, Бальтазар не может избавиться от головной боли с самого утра и жаждет запить её вином, когда наливает себе снова. К этому моменту он цивилизованно пьян, достаточно, чтобы меньше вспоминать о тех, кто не пережил эту войну. Особенно о детях. Бальтазар не знает имен всех, но знает, что их больше, жертв этой бойни, чем им бы всем того хотелось.

Харт старается дышать глубже, когда ему начинает казаться, что в помещении не хватает воздуха. Он полагает, что это – стресс, потому что им приходится несладко последние сутки. Потому что для него это чересчур – детские смерти. Бальтазар извиняется перед Оливией, сидящей рядом, когда выходит из-за стола, направляясь к жене.

– Я выйду на свежий воздух, – предупреждает Бальтазар, не торопясь и пользуясь моментом, когда украдкой оставляет пару поцелуев под женским ухом. Его не смущает публика, тем более, что каждый оказывается увлечен разговором. Спустя столько лет его даже не смущает взгляд её брата, сидящего рядом.

– Я тебя люблю, – обыденно напоминает швед, доставая из портсигара одну из самокруток и считая, что ему не достаёт порции никотина. Потому что сон, несомненно, идёт им всем на пользу, но минувшие потрясения не проходит даром. Особенно, как считает Бальтазар с заботой, не проходит даром пыточное, полученное от Майлза. Мужчина любит племянника, но чувствует, что не успевает восстановиться до конца после проклятия, не имея возможности принять соответствующие зелья. Он считает с усмешкой, что стареет.

Харт не осознает, что происходит, когда пошатывается после первой затяжки. Он замирает, беря себя в руки, избегая падения, и думает, что это случайность, возможно – алкоголь. Странное чувство и дезориентация возвращаются, впрочем, ещё через пару шагов. Бальтазар чувствует, как сдавливает грудь, и роняет тлеющую сигарету на невысокие каменные ступени, прежде чем упасть с них на траву, выпадая из дома в сад и теряя сознание.

Лондон, Англия
ноябрь 1995
[stayalive AU]

Синдре не потребовалось много времени, чтобы осознать, что он ошибся; осознать, что несуразная «метка», отныне красующаяся на его предплечье в доказательство сомнительного вкуса, была лишь красивым ключиком к несуществующему королевству, которым правил сумасшедший король. Дворянской стати, впрочем, в Волдеморте тоже было немного, как и житейской мудрости, зато предостаточно – диктаторского эго и магического потенциала. Как выражалась порой Филиппа, «сила есть – ума не надо». Мантер, впрочем, не был дураком, чтобы выказывать своё отношение к «Великому и Ужасному» мыслью или действием в присутствии кого-либо из Пожирателей Смерти, поэтому старался делать вид, что его устраивало новое «начальство».

Когда Синдре несколько дней спустя, как обзавёлся меткой сам, увидел в рядах Пожирателей Смерти Фриду Харт, Мантер не поверил собственным глазам. Его-то кандидатура была сомнительным дополнением к армии Волдеморта, но Фрида… Синдре никогда не недооценивал магического потенциала супруги Бальтазара, но её присутствие в стане Пожирателей Смерти выглядело крайне сюрреалистично.

Следующие несколько недель Мантер не разговаривал толком ни с Фридой, ни с Бальтазаром – не потому, что Синдре того не хотел, но потому, что ему не предоставилось подобной возможности. Мир сходил с ума у них на глазах, Фрида была вымотана работой и своим новым хобби, а Бальтазар жил на две страны, разрываясь между женой и сыном. Мантер и сам чувствовал, что начинал уставать от вереницы убийств и лжи. Тем более, что Филиппа, очевидно, не одобряла его нового увлечения. Синдре понимал ведьму, но тосковал, когда Бьерре приходила реже, чем обычно.

Неравнодушное отношение Долохова к Фриде было видно невооружённым глазом. Мантер ждал, что рано или поздно энтузиазм Антонина сойдёт на нет, и так бы, возможно, и произошло, если не одна небольшая загвоздка: Харт, сколько ни старалась, не могла наколдовать пыточное заклятие, и это, пусть и приводило Долохова в восторг поначалу, вскоре стало выводить верного друга Тома Реддла из себя. Синдре даже мог понять Антонина: Долохов в такие моменты был похож на возлюбленных учителей Мантера в Дурмстранге, когда Синдре их не слушался. Колдун находил забавным, пусть и без лишнего веселья, что в этот раз непослушным «учеником» оказался не он, а Фрида.

Если поначалу новое увлечение Долохова вызывало некоторую степень облегчения среди прочих новобранцев, то вскоре стало очевидно, что некогда увлечение переросло в одержимость Антонина Фридой. Его обращение с ведьмой становилось грубее, злее, беспощаднее, и Синдре начинал невольно беспокоиться, с каждым разом – сильнее и сильнее. Он не мог назвать Фриду и её мужа своими закадычными друзьями, но Мантер всегда относился к ним тепло, особенно к миссис Харт и её великолепным сырникам.

Синдре не был уверен, что стало последней каплей в тот вечер, когда он всё-таки поднял палочку на Долохова. Вероятно, катализатором стало то, что Антонин, наконец, поднял палочку на Фриду, готовый применить то самое пыточное, которое не могла освоить Харт, на ней самой.

– Expelliarmus, – сказал швед с четким осознанием, что он совершал глупый поступок и что ему не поздоровится. К счастью, Синдре также был уверен, что Долохов не убьет его на месте – Мантер в самом деле был славным дуэлянтом, подкованным в боевой магии – навык в меру полезный, чтобы не рубить головы наотмашь.

Антонин, обернувшийся к группке новобранцев, был в ярости. «Упс», успел подумать Синдре, прежде чем волшебная палочка снова прыгнула в руку Долохова, призванная беспалочковым заклинанием. Антонин подошёл ближе, отчего-то безошибочно определяя, кто был причиной создавшейся смуты. Долохов нездорово, почти ласково усмехнулся.

– Любишь ты играть с огнём, Мантер, – доверительно отозвался ведьмак. Он занёс палочку, словно желал отхлестать ею Синдре без магии, но варварски маггловского рукоприкладства не последовало.

Порочный круг замкнулся.

– Crucio, – спокойно сказал Долохов.

Румын схватил пятерней копну тёмных волос и потянул вверх, вынуждая Синдре поднять голову и посмотреть в лицо Антонину, когда Мантер, обессиленный, свалился на землю. Синдре не был уверен, когда именно истекло действие пыточного заклятия, но вздохнуть по-человечески он явно смог не сразу, лишь болезненно сипел, пытаясь прийти в себя.

– Я не убью тебя в этот раз, – резюмировал Долохов, оценивающе разглядывая шведа, – тем более, что в наше время воспитанной молодежи становится всё меньше. Крайне любезно с твоей стороны пытаться вступиться за убогую девчонку.

Антонин отпустил колдуна, поднялся во весь рост и отправился прочь, жестом дав знак, что все могли быть свободны, в том числе Фрида.

– Ещё раз выкинешь подобное, Мантер, – сказал Долохов напоследок, прежде чем трансгрессировать, – и я начну с того, что переломаю кости не тебе, а твоей замужней подружке.

Бальтазар предупреждает Тильду, что ему необходимо задержаться в Дублине. Она расстраивается, наивно не пряча собственных чувств, но, разумеется, не смеет ему перечить. Тильда – послушная «девочка», которая была воспитана для того, чтобы стать неплохой женой и, возможно, хорошей матерью. Швед уговаривает себя, что их предстоящая свадьба – единственно верное решение, потому что именно такая, правильная, ему нужна супруга; «неправильная» же обещала начать приходить к нему во снах (вероятно, кошмарах) после их нелепого столкновения в галерее.

Дублин встречает его милосердной ирландской погодой, и Бальтазар гуляет по незнакомому городу вплоть до самого вечера, пока не останавливается перед дверьми в галерею. Он расправляется с очередной сигаретой, пытаясь оценить целесообразность своего решения, и раздраженно вздыхает, затаптывая окурок каблуком туфли: с какой стороны ни посмотри, выходит, что Бальтазар – круглый идиот по ряду причин, каким бы сообразительным он ни был в коммерческих вопросах. Появляясь в его жизни, Блетчли всё переворачивала с ног на голову. Как обычно.

Когда Бальтазар набирается достаточной смелости перешагнуть порог галереи, оказывается, что Фриды и след простыл. Миловидная болтливая девушка, присматривающая за экспонатами в отсутствие Блетчли, не имеет понятия о том, как ирландка предпочитает проводить свои вечера. Бальтазар вежливо откланивается, когда больше не может слушать чужие бестолковые россказни о жизни, и направляется прочь, лишний раз убеждаясь, что это была глупая затея. Ему стоило играть по правилам, так же, как они делали последние три года, и держаться от неё подальше. Потому что ничего хорошего из их встреч, очевидно, не выходило.

Ему приходит это в голову внезапно – безумная догадка о том самом «пабе на соседней улице», в который, как она заверяла, пока они сидели на ступенях, влюблена Блетчли. «Соседней улицей» могла бы быть любая, но Бальтазар решает попробовать.

Заворачивая за угол, он в самом деле натыкается на улочку, испещрённую вывесками пабов – собственно, таких в Дублине немало, но в тот момент шведа это не смущает.

Ему приходится перепробовать несколько дверей, прежде чем он находит её взглядом в шумной толпе и, замерев, некоторое время наблюдает за тем, как Фрида, сидя за барной стойкой, оживлённо общается с барменом. Бальтазар не может не отметить, что ей, очевидно, нравится его общество, да и мужчина неплох собой. Швед никогда не страдает заниженной самооценкой, но вдруг ловит себя на мысли, что ей нужно именно это – нормальное, человеческое общение, далекое от того, что может предложить ей он. Если он желает ей счастья, им не стоит вспоминать прошлое и, тем более, жалеть о несуществующем будущем. Всё идёт своим чередом, как они того и желали: Фрида считает, что он любит Тильду; Тильда любит его, а Бальтазар подыгрывает им обеим.

Харт, звякнув колокольчиком, уверенно закрывает за собой дверь снаружи, выходя на свежий, уже прохладный воздух.

Чародей пересекает улицу, оказываясь на другой стороне дороги, и толкает дверь в соседний паб. Он не собирается беспокоить Блетчли, но, будучи в Дублине, ему всё же хочется выпить.