Бальтазар просил у неё много, но не более, нежели она просила у него. Он до сих пор не мог поверить, что ей могло это всерьёз прийти в голову – попросить его стереть ей память. Швед считал, что её просьба, её отчаяние были ненормальны. Что бы Фрида ни говорила о Торфинне, о том, что Роули больше не позволял себе обижать её, Бальтазар не мог благословить их брак ни тогда, ни, тем более, сейчас, когда видел его последствия.

Мужчина дал Фриде время, чтобы смириться с тяжестью его просьбы, и терпеливо подождал, пока она примет какое-либо решение. Ему казалось, что, откажи она ему, это пошло бы на пользу им обоим, потому что, в противном случае, ему бы пришлось держать данное ей слово, пусть и данное вскользь. Он ведь не мог влезть ей в голову, а после, без веской на то причины, выставить её за дверь? Бальтазар не отрицал, что мог бы, и сделал бы так с любым другим человеком, не будь перед ним Фрида Блетчли – женщина, наличие чувств к которой Харт не мог толком объяснить.

Бальтазар сжал ее ладонь крепче в ответ, когда Фрида, наконец, подтвердила это – сказала вслух, что доверяет ему, толкнув тем самым на шаг, о котором, как был уверен швед, он пожалеет. Пожалеет, что пошёл у неё на поводу, и никогда бы этого не сделал, если бы причиной волнений Фриды не был Торфинн Роули – пожалуй, самый гнусный человек, с которым Бальтазар имел дело на своём веку.

– Хорошо, – отозвался швед в ответ на чужое разрешение. Он бы сказал ей, что не хотел этого видеть тоже – тех зверств, что творил Торфинн наедине с Блетчли, – но Бальтазар не мог позволить себе подобного малодушия в этот момент. Если он не хотел иметь дело с ее проблемами, то ему стоило отказать ей минутами раньше, а лучше – оставить на пороге и продолжить видеть десятый сон.

Бальтазар отметил между делом, что Фрида влияла на него паршиво: ему обычно удавалось сохранять большее хладнокровие в подобных ситуациях, но она вынуждала его нервничать, переживая за неё. Не то чтобы, впрочем, к предпринимателю часто захаживали среди ночи бывшие любовницы и просили стереть память о насилии своих мужей над ними.

– Идём в кабинет, – предложил Бальтазар, объясняя, – там будет удобнее.

Швед захватил с собой бокал и виски, составил те на свой стол в кабинете, куда привёл Фриду и достал из ящика, закрытого прежде на ключ, склянку с жидкостью.

– Считай, что это анестезия, – Бальтазар не обратил внимание на то, что использовал, по сути, маггловский термин, но не нашёл лучшего аналога. – Сложно описать действие этого варева, но оно должно позволить тебе испытывать меньшую эмоциональную связь со своими воспоминаниями.

Харт не торопился объяснять, на кой черт держал подобные вещи в своём кабинете, но в данный момент не жалел о собственной предусмотрительности.

Бальтазар предложил Блетчли самое удобное, на его взгляд, кресло, сел напротив ведьмы на стул и снова протянул ладонь, накрывая своей женскую.

– Скажи лишь слово, – напомнил Харт, глядя на Фриду, – и я перестану.

Бальтазар взял палочку и решил, что больше не стоило оттягивать неизбежного. К тому же, зелье, которое он предложил ведьме – как, вероятно, и виски – должно было начать действовать.

Она была права: он не хотел этого видеть. Как не хотел ее видеть тогда, в Гринготтсе, после того, как Торфинн ее изнасиловал, но увидел всё равно. Увидел – и не мог перестать смотреть. Так случилось и в этот раз: начав, Бальтазар не мог перестать смотреть, как бы тошно ему ни было.

Особенно, когда швед осознал, что его худшие опасения подтвердились: то, что видела Фрида, не было снами. То есть было, но уже после того, как Торфинн, очевидно, постарался и попытался запереть свои провинности на ключ внутри сознания Фриды.

Бальтазар прекратил раньше, чем Блетчли его остановила. Он осознал лишь сейчас, что сжимает древко волшебной палочки до побелевших костяшек пальцев, но лишь потому, что гнев, переполняющий его, искал хоть какого-то выхода.

Швед бросил на Блетчли непонятный взгляд, потому что не знал с чего ему стоило начать.

– Тебе нельзя возвращаться домой, – наконец, произнёс Бальтазар и повторил, желая быть точнее в своих рекомендациях:

– Тебе нельзя возвращаться к Роули.

Мужчина, потеряв самообладание, запустил ладонь в волосы и прикрыл глаза, шепча самому себе:

– Клянусь, я его убью.

Ему потребовалось время, чтобы взглянуть на Блетчли снова.

– То, что ты видишь в кошмарах, Фрида… Это не сны.

– Торфинн делал это с тобой на самом деле, но ты этого не помнишь.

Бальтазар замолк, наблюдая за Блетчли. Слова застряли посреди горла.

Бальтазар не брался спорить с Блетчли, когда та, вскочив со стула, отшатнулась: швед в самом деле был не в себе. Не в себе от того, что он увидел, и не в себе от того, как далеко зашёл Торфинн, едва ему дали волю. Не в себе от мысли, что никто и никогда бы не узнал об этом, не начни Роули делать ошибки: Харт успел заметить, что более поздние воспоминания были удалены гораздо небрежнее, чем те, что раньше. Было похоже, что Торфинн начинал терять терпение.

Бальтазар подумал лишь сейчас, что ему, вероятно, стоило быть мягче. Обезоруженный увиденным, швед выложил то, что знал, ведьме как на духу – он не мог винить Фриду ни за панику, ни за повышенный тон. Будь у Бальтазара возможность, он бы дал волю панике сам, но он должен быть сохранять трезвый рассудок, чтобы убедиться, что однажды Блетчли не тронется умом после очередного вмешательства Роули.

Бальтазар поднялся со стула вслед за ведьмой, но не торопился подходить ближе к Фриде – пытался дать ей – и себе – время, чтобы осмыслить происходящее.

– То, что ты видишь во снах, – продолжил Бальтазар, несмотря не сопротивление Блетчли, – это остатки воспоминаний. Торфинн делал это с тобой долго: первые воспоминания о том, что он делал, удалены аккуратно. После он стал… злее, – подытожил швед, хмурясь.

Бальтазар упрямо покачал головой, когда Фрида продолжила настаивать на том, чтобы он «убрал это из её головы».

– Нет, – твёрдо отозвался Харт. – Что ты станешь делать, избавившись от этих воспоминаний? Вернёшься к нему?

Бальтазар сделал шаг навстречу Фриде с явным намерением её встряхнуть, но не дотронулся до неё и пальцем после того, что увидел в её голове. Не потому, как могла бы предположить ведьма, что ему было противно – но потому, что он всегда стремился обращаться с Блетчли бережно и не желал доставлять ей лишних неудобств.

– Ты не должна этого делать, – вдруг сказал Бальтазар, невольно повышая голос. – Не должна защищать меня такой ценой!

Он старался не вспоминать о том, что произошло год назад, и убеждал себя не раз в том, что Блетчли – взрослая девочка и что это был её выбор. Убеждать становилось сложнее после того, как Бальтазар наглядно увидел последствия её выбора.

Швед вздохнул глубже и после заговорил спокойнее.

– Это было бы преступлением – доделать за Торфинна грязную работу и стереть твои воспоминания. Иначе ты останешься безоружна, когда придёт время защищаться.

Больше всего Бальтазар хотел бы ошибиться, но ошибки быть не могло. Отчасти, вероятно, это и было «тайным оружием» Торфинна Роули – его поступки были столь зверскими, столь неправильными, что здравомыслящий человек мог лишь отрицать их существование, даже столкнувшись с рядом «улик» или доказательств.

Бальтазар знал, что в том, что он говорил, было приятного мало, но не сомневался, что его малодушие обошлось бы чересчур дорого Блетчли. Когда Фрида повысила голос, призывая его замолчать, швед подавленно замолк, но молчал недолго, когда ведьма заговорила о его, Бальтазара, похоронах.

– Если ты продолжишь жить с Роули, Блетчли, то смотреть, как зарывают в землю твой гроб, придётся мне, – резче, чем ему стоило бы, огрызнулся Харт. Ему, несомненно, стоило проявить благоразумие и спустить Фриде с рук замечание о похоронах, потому что они оба были на взводе, но Бальтазар не смог этого сделать. Мысль о том, что она оказалась в подобной ситуации, по сути, из-за своих чувств к нему, и без того была болезненной, но отныне казалась вовсе невыносимой.

Швед заставил себя вздохнуть глубже, оставляя Фриде место в кабинете для заслуженной истерики. Он не мог позволить себе начать метаться по кабинету, если они хотели распутать этот дьявольский клубок воспоминаний.

Фрида удивила его, заговорив снова. Удивила лишь потому, что, на взгляд Бальтазара, ведьма смогла взять себя в руки, к тому же – быстро. Пожалуй, быстрее, чем это сделал он сам.

Вопреки тому, что швед преклонялся перед здравым смыслом Фриды, мужчина взглянул на ведьму устало. Она, несомненно, была права, – его обвинения были голословны без доказательств, – но Бальтазар не мог представить, какого придётся Блетчли, исполни он её просьбу. Предприниматель никогда не был труслив, но происходящее грозило перейти грани разумного для него так же, как и для «миссис Роули».

– Единственный способ доказать тебе то, что твои кошмары – это не сны, а настоящие воспоминания о событиях твоей жизни, – это снять блок, который поставил Торфинн, когда пытался,.. – Бальтазар замолчал, подбирая слово, но так и не вернулся к этому предложению, чтобы его закончить. Фрида должна была понять его суть без лишних объяснений.

Швед сделал шаг навстречу Блетчли. Было бы мудрее усадить её обратно в кресло, но им больше было не до формальностей.

– Я не знаю, как ты будешь ощущать себя после того, как я сниму блок, – предупредил Бальтазар, ловя взгляд ведьмы. Он бы сказал, что будет паршиво, но паршиво было и так.

Чародей сжал древко палочки, внимательно наблюдая за ведьмой. Он бы спросил, действительно ли она этого хотела, но никто не мог хотеть подобного, находясь в здравом уме.

Бальтазар помедлил, а после, без лишних предупреждений, произнёс заклинание, способное расправиться с последствиями того, что натворил с воспоминаниями Блетчли Торфинн.

Бальтазар следил за Фридой внимательно, едва он опустил палочку. Воспоминания, как предполагал чародей, должны были возвращаться постепенно. Кто-то был более восприимчив, кто-то – менее; кому-то везло больше, кому-то – меньше. Заклинания, связанные с памятью, всегда были коварны и непредсказуемы в сравнении с прочими чарами, такими, как, например, заклятья призыва или левитации.

Швед сделал шаг в сторону ведьмы, когда она остановила его короткой фразой. Бальтазар не послушался бы, не раздайся сбоку странный хлопок – и не рассыпься осколки толстого стекла словно конфетти. Чертыхнувшись, Харт увернулся, закрываясь рукой. Не успел Бальтазар опомниться, как в тартарары полетели прочие предметы, до сих пор не знающие бед в кабинете шведа. Бальтазар, не растерявшись, наколдовал щит, заслоняясь от сошедшего с ума пространства, и опустил его только тогда, когда Фрида, казалось, пришла в себя и начала говорить какую-то чушь о домовиках. Чародей не придал этому значения, посчитав её заботу об уборке частью её защитного механизма.

Бальтазар не думал, что когда-нибудь женские слёзы смогут принести ему подобное облегчение. Посчитав это сигналом к действию, швед сорвался с места и в полтора шага оказался рядом с Блетчли. Не спрашивая разрешения, заключил Фриду в объятия.

– Мне жаль, – негромко отозвался Бальтазар, дожидаясь, пока ведьма найдёт в себе силы успокоиться. Он не стал бы возражать, реши Фрида его оттолкнуть, посчитав его прикосновения неприятными ей.

Подумав, мужчина добавил:

– Прости меня.

Было до конца неизвестно за что пытался извиниться Бальтазар. Как считал сам швед, поводов для извинений перед Блетчли у него было предостаточно.

– Ты не можешь вернуться к нему, – думая о том, что видел в её воспоминаниях, повторил Бальтазар.

– Если ты не останешься со мной, пойди к отцу, в Блетчли-холл.

Бальтазар не сомневался, пусть и не знал дипломата лично, что Энтони Блетчли смог бы позаботиться о своей дочери.

Оценив повреждения кабинета, Харт подхватил Фриду на руки и вынес ту в коридор, подальше от погрома. Поставив её на пол мгновением позже, желая вернуть их обоих на кухню, Бальтазар лишь тогда заметил мелкие шрамы от летающих щепок и осколков, но не придал им большого значения.

– Что ты вспомнила? – набравшись храбрости, спросил Бальтазар, не для того, чтобы она рассказывала ему подробности, а затем, чтобы убедиться, что заклинание подействовало как нужно, и ни одно из воспоминаний Фриды больше не казалось выдумкой.