Фрида закрыла глаза, недовольно зашипев, когда ей слишком сильно стянули руки веревкой. Воздух был прохладный, и она чувствовала, как по коже бегут мурашки. Считалось, что ведьме все равно, в чем предстать перед судом, устроенным пусть даже и обычными деревенщинами, а потому она была в платье и не отказалась бы от чего-то потеплее. Она имела наглость заявить об этом, но ей было обещано, что скоро она сможет согреться.

Девушка не испытывала трепета перед священным огнем и считала вечер лучшим временем суток для сожжения, но хотела, чтобы они закончили быстрее, иначе она рисковала предстать пред Страшным Судом с простудой.

Вопреки тому, как она держалась, отправляться в Ад по велению этого сброда, заглядывавшего ранее в рот ее отцу, единственному, кто на всю эту захудалую деревушку был способен достать травы, в том числе и целебные, она не хотела. Не верила в их Бога, приказывавшего во имя него огнем и мечом искоренять то, что они называли ересью. Не считала, что они имели на то право – обвинять ее в связи с Дьяволом, когда уже давно за гроши продали ему свои души, допустив и взлелеяв мысль об убийстве. Во имя Всевышнего, ибо они – слуги Его.

Фрида считала их трусами и не забыла сообщить им об этом, вызвав волну праведного гнева. Они считали себя храбрецами, сумевшими поймать ведьму и готовыми вот-вот наказать ее. Сами. Без инквизиторов, потому что каждый из них почитал за честь справиться с колдуньей, искоренить, уничтожить хоть толику зла. Каждый из них ее боялся. До мурашек, до парализующего ужаса, окажись хоть кто-то из них с ней один на один после того, что она устроила. Толпой они ничего не боялись, но не желали подходить и на лишний шаг.

Ей хватило бы пары минут, чтобы выжечь всю эту деревню до тла, но она остановилась лишь на одном доме. Случайно, сама того не желая. Выбросы стихийной магии были явлением нередким – отец учил ее и брата их контролировать, но в этот раз у нее не было ни единого шанса сдержаться. Она получила письмо от брата, в котором он писал, что отца обвинили в ереси. Коротко и сухо, но ей не нужно было больше, чтобы понять, что будет дальше. Соседний дом полыхнул внезапно, а когда люди выбежали оттуда, то наткнулись на нее, не сводящую с него взгляда.

Фрида вздрогнула, услышав треск сухих веток, пожираемых огнем. Она боялась боли, как и боялась смерти. Слышала восторженные перешептывания толпы, пришедшей на представление, и не забыла послать их к самому Дьяволу, которого они так боялись. Она закричала, когда языки пламени коснулись ног, сжигая подол платья, а за ним и тонкую кожу.

Девушка не сразу поняла, что произошло, когда ее начали снимать с костра одни из зачинщиков. Она собиралась гореть ярче всех, раз уж оказалась здесь, но ее лишали и этого удовольствия.

Ее принесли в таверну, потому что ходить она была не в состоянии, усадили на стул и подвинули еще один, чтобы она могла положить на него ноги. Она облокотилась об стену, подозвав хозяина жестом. Отец поставлял ему иногда вина, да и в целом он был неплохим человеком. Фрида расспросила в общих чертах, выяснив, что вытащил ее с костра инквизитор. Она решила, что этот мир окончательно сошел с ума.

Ей удалось увидеть его парой минут позже, когда мужчина вошел в таверну и направился к ней. Откровенно говоря, она бы предпочла, чтобы сделав доброе дело, он отправился своей дорогой дальше, потому как явно был не местный, но понимала, что инквизиция не страдала альтруизмом, если только не по прихоти левой пятки. И вот эти прихоти порой были страшнее, чем такой вот самосуд.

Фрида смотрела на него недоверчиво, понимая, что какими бы целями он ни руководствовался, последствия для нее будут в любом случае плачевными, а потому не испытывала к нему теплоты как к спасителю.

- Ваша помощь была бы неоценимой, появись Вы на пару минут раньше.

Она огрызнулась по привычке, не понимая, что ему от нее было нужно. Она вполне проходила по всем ведьминским стандартам, включавшим рыжие волосы и зеленые глаза, а потому он, как и положено, должен был быть первым, кто подкинул бы в костер дров.

- Мне нужен анис, пока с этим еще хоть что-то можно сделать.

Фрида смотрела на собственные ноги с неприязнью, думая, что через пару минут они будут покрыты волдырями, а ходить она не сможет ближайшие недели две, если срочно не окажется дома. То, что она просила, в маггловском мире использовалось как приправа, а в магическом называлось бадьяном и помогало заживлять раны. Несомненно, он был дома и катастрофически был ей нужен, раз колдовать возможности она пока была лишена.

- Меня зовут Фрида, - она перевела взгляд на инквизитора, не собираясь скрывать свое имя, но взамен хотела узнать его, - а Вас?

Фрида позволила себе разглядывать его украдкой, не желая, однако, сталкиваться взглядом. Инквизитор был инквизитором всегда, каждую секунду, а потому расслабиться в его присутствии было невозможно. Мужчина оказался симпатичен, что не заметить было сложно, пусть даже ей сейчас было не до того. Она решила, что он вряд ли француз, хотя говорил он чисто, на окситанском языке, словно всю жизнь прожил на юге, недалеко от этих мест.

Она бы предпочла, чтобы они обошлись без напоминаний, что она задолжала ему жизнь. Ощущения были так себе, и девушка жалела, что рядом нет брата. Впрочем, будь он рядом, она бы и не попала, скорее всего, в такую ситуацию и не была бы вынуждена вести эту беседу с инквизитором.

- На то была Ваша воля, - Блетчли ответила мягче, чем раньше, но равнодушно повела плечом, намекая, что она его о подобной услуге не просила. И куда комфортнее ощущала себя там, на костре, чем сейчас напротив него. – Или Божья? Я не всегда улавливаю разницу.

Она говорила ровно, без издевки, но не могла смолчать вовсе. По ее мнению, они все не видели ту черту, за которой исполнение воли их Бога превращалось в произвол. Занятным было говорить об этом ему, тому, кто по всем признакам ослеплен был верой больше, чем кто либо еще.

К вину девушка не притронулась, как и ко всему прочему. Делить ведьме хлеб с инквизитором было по меньшей мере странно, а странностей сегодня на нее одну и так было с лихвой. Она нервничала, потому что знала о методах дознания, применяемых слугами Господа, для изобличения связи с Дьяволом, и знала, что каждый попавший на подобный допрос в конечном итоге провозглашался еретиком. Она считала, что разница между тем, чтобы просто сгореть и сгореть после святых пыток была колоссальная.

- Отец. Он продает их.

Фрида позволила себе несколько удивленный взгляд, когда он сообщил о наличии у него анисового масла. Не стала спорить насчет яиц, но впервые сталкивалась с магглом, знавшим о целебных свойствах растения. Не для усиления привкуса пищи же он возит его с собой. Все стало понятнее, когда он сообщил, что был врачом, и тут уже она не удержалась от того, чтобы вскинуть насмешливо брови.

По ее мнению, врачевание отчасти было сродни колдовству. Свои мысли на этот счет она, впрочем, оставила при себе, но не смогла молчать долго:

- А потом Вы решили, что очищать тело от хворей слишком скучно, и прибыли сюда очищать души от ереси?

Она не собиралась ему хамить, но никогда не понимала и не принимала природу человеческой жестокости, успешно прикрывавшейся маской набожности и истинной веры. Как человек, выбравший своим призванием первоначально спасать людей, мог после со спокойной душой их же и губить, не укладывалось в ее голове. К тому же, по ее мнению, противоречило самим основам религии и веры в милосердие Господа, однако в подобные диспуты она предпочитала не вдаваться.

Фрида решила, что ему предречено было стать фанатиком, когда услышала его имя.

Она благодарно кивнула, забирая со стола плошку и устраивая ее у себя на коленях. Ей было больно, даже когда она случайно шевелилась, а потому перспектива дотрагиваться до ожогов ее не очень радовала. Она помедлила, собираясь с духом, но не успела зачерпнуть смеси, отвлеченная его вопросом.

Блетчли перевела взгляд на мужчину, подумав, что, возможно, ее возраст сыграет ей на руку. Ей на вид сложно было дать больше шестнадцати – по ее мнению, на опытную ведьму, загубившую десятки душ, она тянула еще мало. Впрочем, полагаться на его жалость к ней тоже особо не приходилось.

- Ничего. Но они считают, что я сожгла соседский дом. Взглядом, наверное, или как-то еще, - девушка пожала плечами, взглянув на него открыто и честно, ибо искренне не считала себя виновной в том, в чем ее обвиняли. – Если бы я могла в действительности это сделать, то спалила бы всю их деревню прежде, чем они меня схватили, а не сидела бы сейчас здесь с обгоревшими ногами.

Она поняла, что оттягивать больше некуда и, глубоко вздохнув, зачерпнула немного смеси из плошки, аккуратно нанося на ноги. Масло, соприкоснувшись с ожогом, защипало сначала немного, потом все сильнее. Фрида знала, что скоро это пройдет, но не могла удержаться от того, чтобы поморщиться и тихо зашипеть от боли.

Она подумала, что в его словах была доля правды: Господь действительно знал. И Доминик действительно совершил ошибку по всем писаным и неписаным догматам, которые священнослужители принимали на веру как единственно истинные. Она была ведьмой, и она отрицала того Бога, во имя которого разжигались костры по всей Франции.

Фрида не отрицала, что ее вера была не столь глубока, но она верила. В того Бога, перед которым все равны, в того, который сам решал, кто достоин отправиться в Его царствие, а кто – познать все муки Ада. Мужчина перед ней не был наделен этим правом, как и не был никто во всей стране и за ее пределами, каким бы праведным он ни был.

Она не хотела говорить об отце и заметно помрачнела, когда он затронул эту тему, отводя взгляд и поджимая губы. Ей не нравилась собственная реакция, способная выдать больше, чем ей хотелось бы.

- Нет, - она ответила достаточно резко, но тут же взяла себя в руки, заставляя смягчиться, - но если Вам необходимы какие-то травы, я могу показать.

Разбиралась она в них, конечно, хуже отца, но за столько лет необходимые навыки приобрела, в особенности, что касалось того, что требовалось обычно магглам. Не сказать, что они были очень уж прихотливы, заходя, в основном, за приправами. В лавочке хранились также и волшебные растения, способные достаточно быстро вылечить любую хворь и используемые для зелий, но на них были свои покупатели – показывать их местным жителям было небезопасно. Знахари приравнивались к колдунам с той же частотой, что рыжие девушки к ведьмам.

Фрида зацепилась за его уверенность, что он лечит души, обреченно подумав, что в этом был корень всех проблем. Священным огнем не наказывали, а очищали. Пытками, стало быть, лечили. Что ее интересовало больше всего – откуда у них уверенность в их праве.

- Посредством умерщвления? Давая больному яд, Вы излечиваете его тело?

Она не провоцировала, но поймала себя на мысли, что ей интересна их беседа. Обреченная закончиться, несомненно, лечением ее души. Она не сомневалась в этом, а потому считала нужным получить хоть толику удовольствия. Итог был предрешен и так – рано или поздно ей полагалось сгореть по воле его, либо же по воле тех, кто уже попытался сделать это сегодня. Доминик был здесь, несомненно, проездом, и ее не тронут лишь до тех пор, пока он не выедет за пределы  городка.

Ей пришлось подтянуть к себе коленки, скорчившись от дикой боли и закусив губу, чтоб не вскрикнуть, но понимая, что иначе никак не намазать ступни. Просить помощи она не хотела, как и понимала, что здесь не было желающих ей помочь. Больше всего ее волновала не боль, а перспектива ближайшую неделю не вставать с постели, не имея возможности ходить. Она знала, что анисовое масло не поставит ее на ноги прямо сейчас, но планировала уложиться хотя бы в пару дней, если, конечно, до нее не доберутся раньше.

Она с трудом сдержалась от того, чтобы чертыхнуться, решив, что в присутствии инквизитора это будет лишним.

Фрида бросила на него почти взбешенный взгляд, вызванный не его вопросом, но болью, и попыталась успокоиться. В конце концов, он ей помог, хотя сейчас ей казалось, что оставить ее на костре было бы достаточно неплохой идеей.

- Я говорю то, что думаю. Вы предпочли бы, чтобы я Вам врала?

Она бросила насмешливый взгляд за его плечо, примечая возмущенных соседей. Поведением Доминика они были довольны вряд ли, а после ее слов – тем более.

- Не пройдет и половины дня с Вашего отъезда, как все их внимание будет и так приковано ко мне, - она пожала плечами, переводя взгляд вновь на мужчину, - мне нечего терять.

Фрида заметила, что он поморщился, глядя на ее ноги, и отчего-то весело подумала, что докатилась до того, что на них мужчины смотрели с неприязнью, вместо нормальной, подходящей реакции. Впрочем, она его понимала, потому что сама смотрела на них также - сейчас они могли вызвать интерес разве что у лекаря.

- Третий дом отсюда. И, честно говоря, мне больше хочется оказаться там, чем оставаться среди них. Хотя попытки сжечь меня взглядом, конечно, увлекательны.

- Откуда Вы приехали?

Фрида подумала, что сожжение – изрядно изматывающая штука, особенно, когда тебе не дают спокойно сгореть до конца. Ее не волновали особо взгляды посетителей, но она чувствовала, что за сегодняшний день уже устала от столь пристального  к себе внимания. Она находила их беседу занятной, а потому не имела ничего против, но предпочла бы, чтобы таверна была пустой.

Она не знала, жив ли еще отец. Не знала, стоит ли надеяться на лучшее или же все-таки смириться с неизбежностью. Второй вариант ей претил, как и претила сама мысль, что ее отец может быть в руках этих фанатиков. На удивление, к Доминику она из-за этого неприязни не испытывала. Ей казалось, что он отличается от остальных инквизиторов, пусть ей и не выпадала ранее честь с ними общаться. Красочных рассказов ей хватало с головой. Она не могла объяснить почему, но на человека, получавшего удовольствие от пыток и использовавшего их как с большим энтузиазмом, он похож не был.

- А сколько дней в среднем уходит, чтобы добиться от обвиняемого признания? – Фрида не собиралась скрывать, зная, что вскоре об этом будет галдеть вся деревня, и он рано или поздно узнает об этом. – Есть брат. Он был с отцом, когда того арестовали, но скоро должен вернуться.

Она хотела узнать подробности случившегося. Не понимала, как такое вообще было возможно, потому что у отца всегда была голова на плечах. Это они с Алексом, два разгильдяя, особенно в детстве, по несколько раз чуть не попадались магглам, пока научились контролировать способности. Она и сейчас порой могла забыться, но он не допускал подобных осечек никогда.

- А что, если Вы ошибаетесь, Доминик? Что, если Господь не одобряет Ваши методы, и Ему не нравится, что Вы взяли на себя право решать за Него, кто достоин жизни, а кто – смерти?

Она не сомневалась в том, что говорила, но понимала, что не сомневается в своей вере и он. Что не был бы сейчас здесь, если бы его можно было смутить достаточно банальной парой фраз, которые он слышал, наверняка, не единожды. Но она хотела слышать его ответ. Хотела знать, любопытства ради, как учат их, фанатично верующих, отвечать на подобные вопросы. Хотела видеть, что он ни на секунду не усомнится, чтобы окончательно убедиться, что они – инквизиторы – истинно верят в то, что делают.

Фрида кивком приняла его угрозу, походившую более на констатацию факта, к сведению. Подумала мимоходом, что, возможно, получает удовольствие от их беседы, несмотря на то, что она не следит за языком, как он выразился ранее. Они сейчас были как пресловутые удав и кролик, ведущие мирную беседу, прежде чем удав проголодается.

- Благодарю за подаренные несколько дней жизни. Успею дождаться брата, - она поймала его взгляд и внезапно улыбнулась, думая, что он ей нравится. Мужчину чертовски портила его работа, но в целом он был не так ужасен, какими привыкли рисовать псов Божьих.

Блетчли откровенно с трудом представляла, насколько сильно далеко Стокгольм, но понимала, что ему пришлось проделать немалый путь, чтобы добраться до юга Франции. Столько усилий, чтобы променять целительство на профессию палача.

Она не сопротивлялась, когда он забрал у нее плошку, но не особо хотела вставать. Холодная вода была здравой идеей, и она бы многое отдала за то, чтобы иметь возможность сейчас окунуть в нее горящие ноги, но для этого нужно было дойти до дома.

Она обвела взглядом таверну и ее посетителей, прежде чем усмехнуться и отрицательно мотнуть головой на его вопрос: количество желающих помочь ей за это время не изменилось, продолжая держаться на нуле.

- По-моему, я и сама неплохо справляюсь, - Фрида улыбнулась, стараясь, как завещал отец, сохранять хорошую мину при плохой игре, и аккуратно опустила ноги на пол. Коснулась сначала кончиками пальцев, потом потихоньку опустила ногу на пол полной ступней. Было больно, но ей показалось, что вполне терпимо.

Она встала, опираясь на стол, и сделала два шага вперед, после чего, не сдержавшись, охнула от боли.

- Все-таки появись Вы чуточку раньше, моя вера в Божью милость была бы куда сильнее, - серьезно заявила девушка, цепляясь за ближайший стол, прежде чем, помедлив, заглянуть инквизитору в глаза, - я буду Вам благодарна, если Вы поможете мне дойти.

Фрида промолчала, когда он озвучил сроки, но внутренне содрогнулась. Если все те ужасы, которые рассказывали о методах инквизиции, были правдой, то отца точно ждало не меньше пары недель Ада.  Упрямство, как отличительная черта, передавалось в их семье из поколения в поколение, поэтому она сомневалась, что отец с легкостью сознается во всех грехах.

Ей не нравились его рассуждения и вера в то, что если он не прав, то получит знак. Она вообще не считала, что Он, будучи скорее наблюдателем, должен посылать какие-либо знаки. Его логика отдавала эгоизмом куда большим, чем могло показаться на первый взгляд, и, несомненно, большим, чем он сам себе представлял.

- Сколько человек Вы убьете, прежде чем получите знак? Или же увидите его, - фанатичная вера была слепа, а они видели то, что видеть хотели и привыкли. Она считала, что даже если им будет послан знак, они его или не заметят, или истолкуют неверно. – Не боитесь предстать перед Ним большим грешником, чем ведьмы и колдуны?

Фрида не боялась спрашивать: он хотел откровенности – она говорила то, что в самом деле думала. Спрашивала то, что ее интересовало. Почему никто не задумывался о том, какой грех берет на душу, если все их служение Господу окажется в корне неверным. Она считала это эгоизмом, считала, что они молятся, преследуют еретиков, ведут душеспасительные речи лишь с одной целью – обелить себя в Его глазах. Спасти свою душу, чтобы представ перед ним сказать о том, как искренне и самозабвенно боролись во имя Него.

Она не хотела просить помощи ни у него, ни у кого бы то ни было. Надеяться на инквизитора ведьме не подобало, но она здраво понимала, что иначе не дойдет. Как и не испытывала восторга от идеи добираться сейчас одной – наличие Доминика в городе, конечно, служило своеобразным  громоотводом, но она не очень то уж на это рассчитывала. Самосуд разъяренные соседи могли устроить и без показательного разжигания костра. О прекрасных способах проверки на связь с Дьяволом девушка была осведомлена хорошо, а потому не особо горела желанием быть, например, брошенной в воду.

Она бросила на него благодарный взгляд, когда он подхватил ее за талию, но не сдержалась от обреченного вздоха. Выбор между гордостью и желанием поскорее добраться домой был очевиден, но дался ей достаточно тяжело. Впрочем, от мысли, что до нее мог бы дотронуться кто-то из местных, пусть даже вынужденный доставить ее до дома, ее передергивало.

Фрида старалась опираться по большей части на него, но все равно испытывала дикую боль, чувствуя под обожженной кожей каждый камушек, валявшийся на дороге. Она не просила остановиться из принципа, но была близка к этому, когда он подхватил ее на руки. Иронию она оценила, решив, что стала первой ведьмой, которую инквизитор нес на руках, чтобы облегчить страдания.

Она объяснила ему, где что находится, пока сидела на табурете, стараясь держать ноги на весу. Наблюдала за ним, думая, что в нем все же было что-то не так, что-то отличавшее его от остальных, потому как в милосердие псов Божьих она не верила в принципе. Она не позволяла себе мысли, что его вера была не так крепка, как ему казалось, но отчего-то смутно на это надеялась.

Фрида поблагодарила его, когда перед ней оказался таз с водой, и аккуратно опустила туда ноги, чувствуя, как сходит жар.

-  Восемнадцать, - она бросила на него оценивающий взгляд, решив, что тому явно больше тридцати, но все же меньше сорока, и, усмехнувшись, ответила, - Бог миловал.

Она, вопреки всем традициям, не собиралась замуж, а отец не настаивал, потому она продолжала жить в свое удовольствие, избавленная от необходимости терпеть кого-то рядом. Положение женщин она считала отчасти не завидным, потому что находила мало вдохновения в семейной жизни с малознакомым человеком.

Девушка, однако, откровенно развеселилась от его вопроса, наблюдая за тем, как он разжигал камин. Бросила на него озорной взгляд и весело болтнула ногами в воде. Улыбнулась, когда он взглянул на нее, не особо скрывая свои мысли:

- А почему Вы спрашиваете?

Она не намекала ни на что всерьез, но думала, что это забавно – немножко его подразнить. Знала, что у священнослужителей чаще всего не было семей, пусть обет безбрачия и был штукой по большей части добровольной. На деле, правда, выходило, что добровольно-принудительной, однако она слышала и истории о том, как целибат нарушался без зазрения совести.

- Вы, полагаю, тоже не женаты? Учитывая Вашу деятельность, - Фрида невинно взглянула на него и скромно улыбнулась, прежде чем продолжить, - тяжело, наверное, приходится?

Фрида считала, что ей нечего терять. Пусть Доминик и обещал выступить громоотводом, однако она рассуждала достаточно трезво. В глазах соседей она была скорее злобной ведьмой, чем невинной жертвой, чему она отчасти поспособствовала и сама, высказав желание сжечь дотла всю деревню. Деваться ей было, в общем-то, некуда, потому что она должна была дождаться брата. А уехать после его возвращения тоже было идеей не самой здравой – в эти смутные времена чужаков не любили нигде.

Он нравился ей в самом деле. В своей фанатичной вере, дающей ответы на все вопросы, которые могли бы его терзать, будь он менее набожен, и в своей отстраненности, казалось бы не демонстрирующей ей лишних  поводов для вольностей.  Она поймала с удивлением его озорной взгляд, когда он подошел, и как-то внезапно решила, что он мог быть не так уж безнадежен.

Ее не смущала необходимость смотреть на него снизу вверх, но для удобства она чуть приподняла подбородок, откинувшись слегка назад и упираясь ладонями о края табуретки, пока он говорил. Она считала это скучным – вынужденный целибат. В том, что он был вынужденный, она не сомневалась – их вынуждала вера, пусть они и считали, что действуют добровольно. Девушка никогда не видела ничего зазорного в мирских радостях, а потому не понимала, почему их Бог их в этом ограничивал.

Возможно, что потому, что хотел всецелого внимания и любви, не желая делить их более ни с кем.

Она заметила, что он промолчал на ее вопрос. Не был обязан вступать с ней в подобного рода разговоры, и ей стоило бы благодарить его за такую тактичность. Фриде было весело, несмотря на обгоревшие ноги, несмотря на то, что она была один на один с инквизитором и позволяла себе вольности достаточные для того, чтобы ее осудить. Но он этого не делал. Он позволял ей это сам – не слишком аккуратно и отчасти грубо нащупывать ту грань, за которой кончится его терпение.

Она встала резко, оказываясь с ним в непосредственной близи, и ноги, успокоенные холодной водой, отозвались тупой болью, не одобряя ее действия. Чуть поморщилась, но не обратила на это более никакого внимания, не сводя с него насмешливого взгляда. Если ей суждено было гореть, то нужно было хотя бы дать достойный повод.

- А стоит ли? Привыкать, - Фрида спрашивала вкрадчиво, не позволяла себе многого, но осторожно коснулась его руки, следя за реакцией. – В чем смысл обета безбрачия? Разве Господь не благословляет браки? Разве Он против любви?

Она чуть помедлила, продолжая вглядываться ему в глаза, но через пару мгновений убрала руку, улыбаясь как ни в чем ни бывало.

- На примете ничего, если только не пустить на это подол платья – вряд ли мне удастся его еще куда-нибудь надеть, а для следующего зрелища я подберу что-то другое. Может просто снова смазать маслом?

- Кстати, полотенце есть в том комоде, - девушка показала пальцем на нужный, - ты не мог бы его достать?

Фрида считала это все чушью. В страданиях не было ни капли мудрости, как в целомудрии просветления. Это было красивой сказкой, призванной, по большей части, отделить священнослужителей от обычных людей. Разделить, показать их отличие в лучшую, праведную сторону, чтобы после творить произвол, прикрываясь собственной святостью. Они вправе, ибо менее грешны, чем остальные.

Она не спешила обвинять его в лицемерии. Отчего-то ей казалось, что он искренне верит в то, что говорит. Хочет верить. Ей пришло в голову, что он не был таким уж фанатиком, каким представился ей вначале, иначе бы сейчас вряд ли помогал ей. Ему могло не нравиться то, что она говорила, ибо греховности и богохульства там было достаточно, но он позволял ей это говорить, не сделав ни единого замечания.

Она промолчала, но не собиралась закрывать эту тему. Послушно села на табурет, разглядывая его. Доминик держался отстраненно, но, по ее мнению, позволял себе взгляды не подобающие священнослужителю. Серьезности в нем было также мало, как и в ней, пусть он и скрывал это за праведными речами. Ей было интересно, насколько сильна его вера, и что там, за ней.

Фрида не имела ничего против компресса, в особенности, если это обещало ускоренное заживление ожогов. Несмотря на то, что она разбиралась в травах более, чем сносно, к медицине как таковой практически не имела никакого отношения, если только дело не касалось варки зелий. Все остальные причуды целительства, как магического так маггловского, оставались для нее за рамками понимания, и, откровенно говоря, она предпочитала доверять это отцу. Поэтому она готова была оставить все дальнейшие манипуляции с ее ранами на совести инквизитора, раз уж он взялся ей помочь.

- Если тебе нужны какие-то еще травы, они есть в кладовке, - сообщила девушка, когда Доминик вернулся с полотенцем.

Она забрала полотенце и неохотно вытащила сначала одну, потом вторую ногу из холодной воды, аккуратно вытирая. Старалась касаться осторожно, но моментами все равно морщилась. В общем-то, она бы с удовольствием так и просидела бы, опустив ноги в таз, дожидаясь, пока они сами заживут, но понимала, что этого можно ждать до скончания века.

Блетчли отодвинула таз подальше из-под ног и осторожно опустила их на пол, касаясь кончиками пальцев. Других вариантов кроме того, чтобы пустить на расход платье, она так с ходу придумать не могла, но понимала, что для того, чтобы его порвать, придется встать вновь. Она вставала уже легче, чем в первый раз, но все равно мысленно проклиная идиотов, решивших, что ее место на костре. Ее бы воля, она делала бы это вслух, однако боялась, что при всей своей лояльности, подобному инквизитор будет не рад.

Она дернула подол резко, услышав звук рвущейся ткани. Стараясь рвать по кругу, дернула еще несколько раз, прежде чем в ее руке оказалось ткани достаточно, чтобы обернуть ею ноги. Она подумала, что ситуация становилась еще абсурднее и ей, непременно, не жить долго и счастливо. Со стороны картина должна была выходить занятной – рыжая, зеленоглазая ведьма в платье теперь уже выше колена перед инквизитором, у которого уже достаточно поводов, чтобы обвинить ее в инакомыслии, а, исходя из ее намеков, и в блуде. Что, несомненно, тоже было от Дьявола.

Фрида не заметила в его словах недовольства, как и не заметила его во взгляде. Она позволила себе уже достаточно, а потому взглянула на него смело, приподнимая насмешливо бровь. Откровенно говоря, его вопрос приводил ее в замешательство, потому что и ранее она не вела себя осторожнее, но совершенно искренне не знала, как объяснить, почему позволяет себе подобные вольности с ним.

- Наслаждаюсь моментом, прежде чем ты возьмешься лечить мою душу.

Она не делала более попыток его коснуться, несмотря на то, что они стояли достаточно близко. Понимала, что отчасти перегибает, если все же надеется прожить еще хотя бы пару лет, но не хотела ни отступать на шаг, увеличивая между ними расстояние, ни сводить насмешливого взгляда с легким вызовом в нем.

- Мы, кажется, остановились на любви. И как же ты ее понимаешь? - Фрида поинтересовалась достаточно невинно и, не дожидаясь ответа, продолжила, отдавая себе отчет в том, что нарывается, - и насколько греховно испытывать симпатию, скажем, к инквизитору?

Фрида прекрасно понимала, как выглядело ее поведение в его глазах, но отчего-то не боялась. В общем-то, знала, чем рано или поздно закончит, и готова была рискнуть. Потому что смерть от руки инквизитора казалась ей более оправданной, чем от рук всего этого неотесанного деревенского сборища, боявшегося ее. Впрочем, она понимала, что вздумай инквизитор пытать ее перед смертью по всем писаным и неписаным правилам, это будет куда болезненнее, чем несколько мучительных минут на костре.

Она поймала его взгляд, не упустив, что он стал серьезнее, и ответила серьезным своим, без какого-либо намека на насмешку:

- А сможешь? – она выдержала паузу в пару секунд, прежде чем пояснить: - Вылечить.

Ведьма считала, что если и были какие-то средства для лечения души, то им, инквизиторам, о них ничего известно не было. Ибо боль не лечила, как и не лечили страдания. Калечили да и только, и душу и тело, а после предавали «священному» огню за ненадобностью и непригодностью.

Она следила за его действиями внимательно и думала, что, в общем-то, не понимает его. Зачем он возится с ней, скурпулезно и заботливо, насколько это слово было вообще применимо к людям его профессии. В особенности, после того, что она ему наговорила. Фрида не собиралась отрекаться ни от одного сказанного слова, но разумно полагала, что единственное, что он должен делать сейчас – готовить новый костер.

Она чувствовала как ей жжет ступни, но не желала ни отходить, ни садиться. Из принципа и из гордости, грозившими обернуться для нее не лучшим образом. Ей нравилось его дразнить и, особенно, дразнить своей близостью. Она считала, что не может не смущать его (не заставлять краснеть, естественно, но испытывать неловкость, дискомфорт), потому что ей хотелось залезть, заглянуть глубже. Посмотреть, что он прятал за обликом инквизитора. Ей казалось, что там несомненно было что-то интересное, и она считала, что ей уже нечего терять.

- Я спрашивала не об этом, - девушка улыбнулась, не спеша забирать компресс у него из рук, - я спрашивала насколько греховно желать мужчину, служащего Господу. Гипотетически.

Она добавила последнее насмешливо после секундного раздумья, обозначая формально теоретичность их беседы, но не испытывая сомнений в том, что он поймет все как надо. Подумала, что не удивится, если на этом моменте у него закончится терпение, но все же решила продолжить, отвечая на его вопрос.

- Смотря о какой любви мы говорим. Любовь к родителям, к людям? Любовь к мужчине? – Фрида перехватила его руку с протянутым компрессом, не касаясь ткани, но мягко сжимая в ладони запястье. - Любовь разная. Я не отрицаю ни одного из ее видов.

Она не убрала руку, переведя взгляд на ткань, и после ровно, не опускаясь до пошлых, дешевых намеков, добавила:

- Полагаю, разумнее будет приложить компресс в комнате. Поможешь дойти?

***

Фрида целует его невесомо, когда он начинает просыпаться. Не испытывает мук совести, потому что в этом лишь его вина. Его выбор – она не заставляла его приходить к ней комнату, несмотря на все, не слишком подобающие намеки. Она не считает нужным говорить ему ничего о его праведности, полагая, что это лишь его дело, но убеждается после этой ночи, что его вера не так сильна, как ему того хотелось бы. Ей нравится подобное открытие куда больше, чем его вчерашний убежденный фанатизм, но она считает забавным то, что ведьма соблазнила инквизитора.

Она знает, что он может разжечь для нее костер сегодня же, и отчасти боится осознания им своей «ошибки». Потому что свои грехи он отправится замаливать, а ее, в их искупление, отправит на суд божий. Она прокручивает в голове обвинения, которые он ей, несомненно, предъявит, как только придет в себя, в точной, заученной формулировке, потому что знает их все наизусть. Потому что она – не первая ведьма, оказавшаяся на костре. Но, определенно, первая, которую снял оттуда божий пес.

Блетчли представляет его в роли обвинителя красочно и почти слышит речи о соблазне и похоти, и происках Дьявола, когда целует его вновь и проводит пальцами по коротким волосам, а после сбегает к вороту рубашки. Она мимолетно удивляется вновь тому, что он так ее и не снял, и вспоминает случайно, что и ее попытки сделать это он пресекал.

Она не обращает внимания, когда он пытается снова ее остановить, и отзывается негромко, расстегивая пару верхних пуговиц:

- Не дури.

Ведьма чувствует под рукой что-то, когда спускается чуть ниже, и готова поспорить, что это – что-то металлическое. Она расправляется с оставшимися пуговицами быстро и распахивает рубашку, на мгновение замирая. Видит раны на теле, совсем свежие и старые, оставшиеся напоминанием рубцами, и не может отвести взгляда от железных крючков у него на груди, впившихся в плоть.

Она проводит по ним рукой, чувствуя насколько это зрелище ей неприятно, и бросает озадаченный взгляд на мужчину. Ей совершенно не понятно, зачем ему это нужно, и она хочет, чтобы он объяснил ей. Зато теперь становится совершенно очевидным, почему он не хотел, чтобы она видела это.

- Что это за дрянь?

Фрида не скрывает отвращения, но не убирает руку. Легонько подцепляет ноготком одно из колец и тянет чуть вверх. Не может объяснить, зачем это делает, но смотрит почти завороженно на то, как небольшой шип выходит из плоти.

- Зачем ты это делаешь с собой?

Фрида видит, как он морщится, но не убирает руки. Не из желания причинять большую боль, но от непонимания, как человек в здравом уме может делать подобное с собой. Она не верит своим глазам, хотя видит отметины на его теле слишком ясно, и считает их уродливыми. По причине их происхождения. Как и считает уродливой и мерзкой эту штуку на нем, которую он не снял, даже придя к ней.

Она позволяет себе отвлечься, когда он целует ее, потому что хочет этого, и потому что на это утро у нее были иные планы, пока она не увидела эту цепь. Не замечает, как надавливает рукой сильнее и  дергает за подхваченное металлическое колечко, когда он прикусывает ее губу. Ее отрезвляет то, что он отстраняется, и она ослабевает хватку, но не отпускает его целиком.

Ведьма слушает его внимательно, устраиваясь рядом с ним, поджав под себя ноги и подтянув одеяло. Слушает и действительно не понимает, потому что для нее все сказанное им – абсурд. Потому что есть, она уверенна, и иные способы обуздать все то, что считается низменным. По ее мнению, это – один из самых недейственных.

Она отрицает догмат о необходимости страданий и не хочет видеть этой вещи на нем, потому что он, как ей кажется, в достаточной степени умен, чтобы не следовать глупым, извращенным традициям. Она допускает, что возможно ошибается в нем, и что он ничуть не лучше остальных и не видит больше, чем другие его коллеги, но не может принять этого с положенным смирением.

- Не хватает силы духа, чтобы жить в согласии с собой иными способами?

Фрида не отдает себе отчет в том, что начинает злиться. Чувствует раздражение от его спокойного тона и вида, будто все в порядке вещей, когда у нее на пальцах остается его кровь. Она не боится ее вида, не гнушается использовать, когда ей это необходимо, но то – необходимость, а это – его добровольный выбор.

- И кто же ты, если тебе приходится носить эту вещь для обретения покоя?

Ведьма отпускает цепь, когда он касается ее запястья, и не резко, но твердо вырывает руку, растирая в пальцах оставшиеся на них капли крови. Она со всей искренностью считает его сейчас психом, а традиции, которые он чтит, дикими.

- Для начала тебе нужно это снять.

Фрида тянется к креплениям, расстегивая их, и советует ему не дергаться, если не хочет, чтобы было больнее. Она на мгновение замирает, потому что в действительности опасается снимать власяницу сама, потому что полагает, что приятного в этом действии мало.

- Снимай, - ведьма командует строго, убирая руки, - я принесу воду и травы.

Блетчли касается медальона на шее и позволяет себе крамольную мысль, что может залечить его куда быстрее и эффективнее. Она знает, что это худшее, что она может сейчас сделать – дать ему повод куда весомее, чем их близость ночью, для того, чтобы взяться за ее душу, поэтому одергивает себя и ждет, когда он снимет цепь.

Фрида не отрицает его правоту, когда он говорит, что она ничего о нем не знает. Действительно, не знает, но считает, что это не имеет никакого отношения к тому, что он добровольно и смиренно носит на себе эту гадость. Носит, судя по всему, постоянно, привыкнув к боли и к ее вечному присутствию. Она считает это ненормальным – причинять себе боль, потому что Он того хочет. Она не знает, в какого Бога он верит, но отказывается признавать того, кто поощряет подобное.

Ведьма провожает его взбешенным взглядом, когда он выбирается из кровати, но не делает попыток остановить. Досадливо морщится, когда раздается первый стук, и в окно летят камушки. Она знает, что это только начало, и что местные не успокоятся, пока не доведут начатое до конца. Еще она знает, что от самосуда ее не убережет даже он, поэтому ничуть не колеблется, когда встает с кровати вслед за ним, придерживая одеяло.

Фрида ставит ему ультиматум твердо, предлагая на выбор либо сейчас же выметаться, либо снять власяницу. Потому что в ее доме этой дряни не бывать, как бы сильно ей ни хотелось, чтобы он остался. Она не чувствует ни капли удивления, когда он все же выходит из комнаты, и разумно полагает, что иначе быть не могло. Потому что он чертов фанатик, а это всегда идет вразрез со здравомыслием.

Она проговаривает раздраженно, что он может катиться куда его душе угодно, когда за ним захлопывается дверь, и подходит к окну, задергивая шторы. Меньше всего ее интересует толпа перед домом, потому что у нее нет никакого желания реагировать на их выпады. Единственное, на что она надеется, что в окно не полетит камень достаточно большой и тяжелый, чтобы разбить стекло.

Блетчли одевается и устраивается в небольшом кресле, стаскивая со столика книгу, и замечает, как крики за окном становятся тише. Она разумно полагает, что так или иначе, когда-нибудь им это надоест, потому что помимо досаждения ведьме у них должны быть дела, если не интереснее, то явно важнее. Впрочем, любовь толпы к зрелищам и гонениям она не отрицает тоже.

Ведьма опускает книгу на колени, когда он появляется на пороге ее спальни, и следит за ним внимательно, но недоверчиво. Не выказывает удивления, но не удерживается и морщится, когда он сдергивает с кожи власяницу. Она видит, как из ранок течет кровь, потому что шипы разорвали плоть.

Девушка смотрит на него с пару мгновений, а после встает, подходя ближе. Ей все еще больно ходить, и она чувствует, что зелье, сваренное на кануне, к утру ослабевает. Она прижимается губами к его виску, прежде чем выйти из комнаты за обещанной водой и травами.

Фрида появляется в комнате вновь через некоторое время, потому что ей нужно найти необходимые растения и подогреть воду. Она не варит зелье в том смысле, в котором это можно было принять за колдовство, но кидает нужные листья в горячую воду, чтобы обработать и успокоить саднящие раны. Девушка делает все молча и скрупулезно, устроившись перед ним на коленях и поставив рядом небольшой тазик, когда проводит тряпкой, смоченной в воде, смывая кровь. Старается не делать больнее и не давить, но полагает, что от этого ему не легче.

Она поднимает на него взгляд, когда, не удержавшись, проводит осторожно рукой по свежим ранам.

- Почему ты вернулся?

Фрида старается не обращать внимания на то, как кожа на ногах вновь начинает жечь. Не рискует пить зелье вновь при нем, как и не хочет отвлекаться, потому что он сейчас важнее. Она благодарна ему за все то, что он сделал для нее вчера, и платит долг таким образом. Девушка знает, что дело не только в этом, и что она помогла бы ему в любом случае.

Она легонько одергивает руку, когда он обхватывает ее запястье, более не прикасаясь к ранам, пока не убеждается, что он не имеет ничего против, чтобы она продолжила. Она не перебивает, но между делом обещает, что скоро закончит, и думает, что это звучит так, словно она успокаивает его как маленького.

Ведьма не может разобраться в том, что испытывает, когда он говорит, что местные не посмеют тронуть этот дом. Она знает, что он прав, и что покуда он здесь, она может спать спокойно ближайшую пару ночей, но также знает, что ее – их – безопасность не вечна. Она уверена, что он навлечет таким образом беду и на себя тоже, потому что слишком хорошо знает, что такое испуганная разъяренная толпа.

Девушка неосознанно прижимает тряпку сильнее, задумавшись об этом, и бросает извиняющийся взгляд, когда он шипит. Ей не хочется делать ему больнее, поэтому следующий раз она проводит по ранам почти невесомо, собирая разводы крови.

- Мне будет больно еще долго, - она говорит равнодушно и опускает тряпку в воду вновь. К ближайшим нескольким дням страданий она почти готова – заживить раны быстрее не представляется возможным, если ей, конечно, не нужны новые слухи.

Ведьма поднимает на него взгляд, когда он спрашивает, почему она ему помогает, и отвечает, не скрывая насмешки в голосе, но смотрит серьезно:

- Этому вас учат: тому, что ведьмы – злобные безжалостные существа, не способные на сострадание?

Она считает свой вопрос риторическим, потому что уверена, что так и есть. И прочая чушь, про контракт с Дьяволом, про отсутствие души и сердца, про ведьминскую метку на теле и кровь девственниц в лечебных целях. В общем-то, насчет крови она не спорит, кто-то действительно использует, но по большей части она считает это бредом. По крайней мере, свою душу она сохранила при себе.

- Твои страдания не принесут мне удовольствия, а собственное бездействие не сделает чести. Ты помог мне вчера, с какой стати мне радоваться твоей боли?

Фрида считает, что ее мотивы прозрачны, будь она хоть тысячу раз ведьмой. Помощь в благодарность за спасение ее жизни, что может быть более явным и банальным. Не считая того, что он ей действительно нравится, и что она не жестока сама по себе вовсе. Ее больше интересует то, что происходит в его голове, потому как объяснения его поведению она найти не может.

- У меня к тебе тоже есть вопрос. Что будет, святой отец, если вдруг окажется, что люди правы. Что, если ты спас от огня ведьму?

Она спрашивает ровно и спокойно, потому что действительно хочет знать. Не понимает, почему он вообще верит ей, а не остальным, и почему защищает перед теми, кто так рьяно хочет судить ее.

- Разожжешь для меня новый костер?

На самом деле, Фрида знает его ответ раньше, чем он его озвучивает. Потому что иначе быть не может. Потому что это нормально – он посвятил свою жизнь тому, чтобы отлавливать ей подобных, и если когда-нибудь он осознает то, что творит, к тому моменту вряд ли она еще будет жива. Потому что, когда делишь крышу с инквизитором, конец неизбежен. Рано или поздно он найдет то, что ему необходимо, чтобы обвинить ее, потому что так велит ему его вера. Она не сомневается в том, что он будет искать.

Ведьма относится к подобному бесславному финалу с философской легкостью. Она уже собиралась умереть накануне и знает, что это не так страшно, как кажется. Если пережить боль – ничего не страшно вовсе, потому как здесь, в этой деревушке, без отца ее не держит ничего.

Она принимает его ответ со спокойствием и не отвлекается от своего занятия. Она считает, что ему стоит растолочь и приложить травы, сделав компресс, потому что так кожа заживет быстрее, и боль пройдет. О последнем говорить ему она не собирается, потому как не знает ни одного маггловского растения, способного на это, и не хочет привлекать к этому заранее лишнее внимание.

Фрида собирается выйти за травами вновь, но задерживается, оставив тряпку в тазике. Поднимает взгляд и усмехается невесело:

- Тогда начинай прямо сейчас. Доказательства найти несложно в любом, самом праведном доме, если хотеть их найти.

Потому что большинство из того, что инквизиторы выдают за улики, уликами является лишь очень косвенно. Что не мешает ни им, ни обезумевшей толпе устраивать регулярные казни. Она презирает подобные суды рьяно, также как и судий и людей, готовых отдать на растерзание тех, с кем еще вчера мило болтали на улице.

Блетчли встает с колен, оправляя платье, и морщится от боли. Думает, что как-нибудь переживет без зелья, по крайней мере в его присутствии, если не будет слишком много ходить. Несмотря на притупившийся страх перед смертью, ей хочется пожить еще немного. Из интереса и любопытства, что будет дальше.

- Позволь дать тебе совет, Доминик, - она не отходит от него и ловит его взгляд, - ищи доказательства быстрее. В мою невиновность все равно никто не поверит, но ты навлечешь на себя беду, если останешься здесь. Ты разогнал толпу сегодня, разгонишь завтра, потому что они трусливы и боятся тебя, но это лишь пока. Меня они боятся больше, и им ничего не стоит обвинить тебя в пособничестве.

Она говорит честно и знает, что так и будет. Потому что даже инквизитор не может безнаказанно покрывать ведьму долгое время. Когда-нибудь их терпению придет конец, и она не ручается за то, что местные фанатики не разожгут уже два костра. Она считает, что симпатия к тому, кто, несомненно, сам же ее и погубит – это абсурд, но все же не отрицает, что из-за нее не желает видеть, как он попадет на растерзание толпе.

- Я сделаю компресс. Думаю, несколько трав и твое анисовое масло помогут тебя подлечить. Тебе придется пойти со мной – хождение туда-сюда не доставляет мне удовольствия.

Фрида просыпается ближе к полудню, но несмотря на то, что выспалась, в паршивом настроении. Во сне к ней приходил отец, пытавшийся что-то сказать, но на утро она не помнит ни слова. Пытается зацепиться за ускользающие воспоминания, но с досадой осознает, что оно не пожелало остаться у нее в памяти. Ей не нравится, что она все еще не знает, жив он или нет, и боится как бы это не было прощанием.

Ей стоит больших трудов не думать об этом и выходит достаточно скверно. Она чувствует нарастающее раздражение, когда выходит из дома за водой и обнаруживает на крыльце очередную дохлую мышь. Ведьма благосклонна к каждой живой твари, но искренне советует пушистому котяре, повадившемуся таскать к ее порогу подношения, держаться от нее подальше. Виновника она определила еще накануне, когда поймала того за шкирку на месте преступления.

Когда она заходит в дом вновь, Доминик уже на кухне. Она не спрашивает, куда и зачем он ходил – инквизитор быстро нашел для себя достаточное количество занятий, ни одно из которых ее всерьез не интересовало. Несмотря на то, что он покрывал ведьму, кажется, местные все еще лелеяли надежду, что он действует в их интересах, обыскивая дом на предмет магии. Возможно, если бы она не выходила вовсе, богатое воображение позволило бы предположить, что он ее пытает, но вопреки людским надеждам, истерзанной она не выглядела.

На самом деле, Фрида не знает, в чьих интересах действует ее новый знакомый – людских, Господа, своих или же ее.  Устала гадать и считает это бесполезным, но полагает, что если все еще не на костре, возможно, пока его больше устраивает проводить ночи с ней, чем без нее. Она не знает почему, но мысль о том, что он покрывает ее по своим, эгоистичным причинам, доставляет ей удовольствие. Она всерьез задумывается о том, что у нее после костра аллергия на излишнюю праведность.

Блетчли отвечает кивком на информацию о завтраке и вслед бросает взгляд на ноги, когда он подмечает, что ей становится лучше. Она не хотела привлекать лишнее внимание к своему выздоровлению, но выбирая между уродливым видом, сопровожденным мучительно болью, и возможностью навлечь на себя лишние подозрения, выбрала второе. Она считает, что он должен был догадаться о том, что она ведьма, еще пару дней назад, и рискует, надеясь, что он спустит ей это с рук.

Девушка тянется за посудой и вздрагивает, звеня тарелками, когда он упоминает об отце. Она чувствует, как внутри ворочается старательно забитое раздражение, и вместо благодарности отчего-то чувствует только досаду, что он лезет в ее дела. Она не понимает, зачем ему это, потому что не сомневается, что итог у его пребывания в ее доме один. После которого ей будет уже без разницы на его добродетель.

Фрида срывается, когда он спрашивает о брате, и с силой опускает тарелки на стол. Она чувствует покалывание в кончиках пальцев и успевает осознать, что произойдет вслед за ним. Выброс магии, которую она так и не научилась еще контролировать, а теперь научить было некому, после того, как отец не вернулся. Она сдерживается изо всех сил, когда под руками тихо звенит посуда, и понимает, что единственное, что может с этим поделать – извлечь хоть какую-то пользу.

Ведьме приходится поднапрячься, чтобы направить изначально разрушительную магию на его сознание. Она врывается грубо и резко, не заботясь о том, почувствует он или нет, потому что не может контролировать. Только направлять. Она врывается и тут же морщится, столкнувшись с барьером.

Блетчли теряется на мгновение, потому что осознает свою силу слишком хорошо, потому что стихийные выбросы всегда обладают особой мощью. Она не задумывается, хоть смутно и осознает, что что-то не так, когда вновь напрягается, атакуя уже осознанно и целенаправленно. Ее усилия вновь разбиваются о стену, отскакивая и выталкивая с силой ее обратно.

Она смотрит на него пораженно, переводя дыхание, и пытается поверить в то, что сейчас произошло. Потому что у нее нет иных объяснений, кроме того, что он маг. Инквизитор-ведьмак. Ее коробит от подобного сочетания.

- Каково это на вкус, истреблять подобных себе?