Фрида, конечно, не приукрашивает ни на грамм, потому что ей действительно нравится, как он готовит, но сейчас ей не до этого. Ни блинчики, ни шоколадная паста, которую она поспешно слизывает с губ, не могут в должной мере вызвать у нее интереса в момент, когда кажется все надежды разбиваются вдребезги.

Она забывает, что не говорит ему раньше о той цене, которую оказывается вынуждена заплатить этому зелью. Ей кажется изначально, что эта сделка справедлива, потому что зрение - слишком ценный дар, чтобы получить его бесплатно, не заплатив чем-то большим, чем деньги.

- О том, Харт, что за эти глаза я заплатила своими способностями. Я больше не могу колдовать.

Ведьма морщится с презрением к своему собственному положению сейчас. За три года под надзором Торфинна у нее также нет доступа к палочке, и она скучает по ней и по возможности колдовать не меньше, чем по свободе в целом. Она думает, что лучше родиться без магии вовсе, чем лишиться ее так глупо.

Фрида понимает, что он хочет ее приободрить, но вместо того, чтобы успокоиться, распаляется сильнее, ведомая отчаянием и нежеланием больше поддаваться каким-то призрачным надеждам. Верить в зелье, которое вероятнее всего не даст ей желаемого.

- Я имею право торопиться, Харт, - она не знает откуда берется этот злой, колючий тон, но не заботится сейчас об этом. - И имею право наконец-то сдаться, потому что все это - сущий ад.

- Я устала слышать о том, что я должна быть сильной, не должна сдаваться и все прочее, что мне постоянно говорят.

Она знает, что передергивает, и что сводит разговор немного в другую сторону, но не может ничего поделать с собой. Ей действительно тяжело и от того, что она практически не говорит об этом, ничего не меняется, только становится хуже.

- Никто из вас не понимает, каково это - оказаться в клетке. И оставаться в ней даже на свободе.

Фрида вздыхает глубже, пытаясь побороть вспышку гнева:

- Не хочу говорить об этом. Передай мне кофе, пожалуйста.

Фрида уверена, потому что магические способности пропадают еще вчера. Практически сразу же с момента, как она выпивает зелье. Ей остается только "наблюдать" за тем, как в какой-то момент она не становится больше способна даже на примитивное "акцио", с легкостью дающийся первокурсникам. Она не видит, но чувствует, как теряет связь с палочкой.

- Способно, - она возражает упрямо и больше всего хочет как можно скорее смириться с этой мыслью, не представляя до конца, каково это жить в реальном мире, а не в той чертовой комнате, без возможности колдовать. Она понимает, что магглы как-то живут, но она, Салазар подери, не маггл.

Ведьма считает, что ему пора перестать убеждать ее в том, что зелье может вернуть ей зрение, но невольно прислушивается к нему. Она, в отличие от Бальтазара, не имеет раньше дел с подобного рода магией, а потому, не получив желаемого сразу, считает, что имеет все основания ей не доверять. Потому что если она платит такую цену, то хочет результат прямо сейчас, а не в туманной перспективе.

Она обхватывает ладонью чашку с кофе, делая следом небольшой глоток, проверяя насколько он горячий, и не пытается больше отстраняться от шведа, когда он ловит ее руку в свою. Отчего-то, правда, его признание ее правоты не приносит ей удовлетворения. Вероятно, потому что она тоже хочет попросту спокойствия, которое не торопится к ней приходить.

Фрида вздыхает глубже, когда он обнимает ее аккуратно, и отставляет чашку на стол, боясь, как и он, расплескать. Она колеблется недолго, прежде чем обнимает его в ответ, чувствуя, как сдают нервы, а в горле застревает ком. Ей приходится кивнуть, соглашаясь с ним, потому что на самом деле у них обоих нет иного выбора.

Она сдается, когда слышит его признание любви вновь, и чувствует, как глаза наполняются слезами, а повязка становится влажной. Ирландка вытирает слезы с щек поспешно, отвыкшая от подобного проявления эмоций и испытывающая за это отчего-то неловкость, и тянет сквозь слезы и короткий, немного нервный смех.

- Мерлин, теперь я снова буду плакать по любому поводу.

***

Фрида не затрагивает больше эту тему, но не может избавиться от разочарования, преследующего ее весь этот день. Она пытается вести как можно расслабленнее и даже по итогу не отказывается от блинов с шоколадной пастой, но мрачное настроение никуда не девается, как она ни старается его скрыть. Особенно, когда ближе к ужину, она все же собирается с духом и приподнимает повязку, стоя одна в ванной. Ничего не меняется, и она, испытав очередную волну отчаяния, обещает себе больше этого не делать. Не пытаться проверить вновь.

Ведьма решает, что попросит Бубенчика привести детей завтра утром, потому что больше тянуть не имеет смысла, а она по ним чертовски скучает. Когда они ложатся спать, она чувствует, насколько сильно ее вымотал день и собственная эмоциональность, и засыпает, стоит голове коснуться подушки.

Утреннее солнце светит прямо в глаза, потому что они забывают предусмотрительно задернуть шторы, и Фрида ворочается недовольно, пытаясь спрятаться от настойчивых лучей. Она приоткрывает глаза в полудреме, пытаясь моргнуть спросонья и сфокусировать взгляд, когда чувствует препятствие в виде повязки и, недолго думая, стягивает ее, все еще до конца не отдавая себе отчета в действиях.

Осознание приходит не сразу, и она лежит еще несколько мгновений, наблюдая за нечетким и немного плывущим миром, пока сон не уходит окончательно. А вместе с ним и та умиротворенность, которую она испытывает, потому что следом сердце начинает биться быстрее, а ее накрывает волна удушливой паники. Ведьма боится пошевелиться, пробегаясь по комнате лишь взглядом, но через некоторое время все же приподнимается, садясь на кровати аккуратно, потому что перед глазами с непривычки все плывет. К тому же яркий свет все еще режет слишком сильно.

Фрида знает, что у нее под боком Бальтазар, но отчего-то ей требуется сделать над собой усилие, чтобы перевести взгляд на его лицо. Она смотрит на него несколько секунд пораженно и недоверчиво, не веря до конца в то, что действительно наконец-то может его увидеть, и чувствует как ее начинает бить дрожь.

Ведьма держит обещание, данное прошлым утром, и закрывает лицо руками, всхлипывая от накрывающей истерики.

Фрида не хочет его будить, но эмоции берут верх, и она не может остановить рыдания, накопившиеся за эти чертовы полгода, когда Торфинн лишил ее как глаз, так и возможности выплеснуть как-то эмоции. Она плачет, потому что не может иначе выплеснуть то облегчение и радость, которые испытывает в данный момент, и вместе с ними страх и боль, преследующие ее так давно.

Она чувствует его прикосновения, но не торопится на них отзываться, лишь мотая головой на его предположения. У нее нет сил объяснить ему сейчас, что происходит, к тому же слова попросту застревают в горле из-за слез, и она не может вымолвить ни слова. Лишь помотать головой, убеждая, что ей вовсе не больно, запутывая его вероятно еще больше.

Она не сопротивляется, когда он убирает ее руки от лица, и ловит его взгляд заплаканным своим, всхлипывая громче. Ей кажется, что за это время она успевает забыть его черта, остающиеся в памяти лишь смазанной картинкой, и сейчас она вглядывается жадно, словно стараясь запомнить как можно отчетливее.

Его вопрос, возможно глупый в другой ситуации, но чересчур уместный сейчас, повисает в воздухе, пока она ищет в себе силы признать это. И перестать бояться, что после этого он исчезнет вновь, а мир погрузится беспросветный мрак.

- Да, - она протягивает глухо и неуверенно сквозь слезы, и подается вперед, ведомая порывом. Ведьма обнимает его крепко, немного судорожно, и прижимается губами к его плечу, чувствуя как спину продолжают сотрясать рыдания. - Я тебя вижу. И твой ужасный шрам тоже.

Она касается губами его шеи, прежде чем немного отстраниться, ловя его взгляд вновь:

- Если у этого зелья только временный эффект, клянусь, я это не переживу.

Фрида целует его в ответ, не желая отстраняться ни на миллиметр, и не может ничего поделать с той нежностью, которую к нему испытывает сейчас. Она признает, что он был прав, но и понимает, почему сама отреагировала так эмоционально вчера, не получив сразу желаемого. У нее никогда не хватает в должной мере терпения, а после трех лет с Торфинном она настолько истощена, что на ожидание не хватает банально сил.

Она думает о детях и о том, что хочет до одури их увидеть сейчас, но позволяет себе не торопиться, устраиваясь у него на коленях и не стесняясь его разглядывать. Ведьма считает, что имеет сейчас на это право, пусть и выглядит так, словно она видит его в первый раз. Учитывая все обстоятельства, это так и есть, и она хот верить в его обещание, что теперь все будет хорошо.

Фрида не находит в себе сил отстраниться от него и в следующие мгновения, когда целует его настойчивее и чуть надавливает на плечи, заставляя опуститься обратно на подушку. Она бросает мимолетный взгляд на часы, приходя к выводу, что еще слишком рано и дети наверняка спят, и у них есть еще немножко времени, которое они могут провести наедине друг с другом.

- Думаю, мы можем позавтракать сегодня с детьми в Блетчли-холле, - она делится планами между делом, стягивая с себя следом футболку, и целует его вновь.

***

Фрида не задумывается о том, что они ведут себя неразумно и неподобающе для двух взрослых людей с двумя детьми, не планирующих пополнение. Не задумывается она об этом ровно до того момента, когда все повторяется вновь с поразительной точностью, и ее вновь начинает мутить от привычных запахов. В числе первых под раздачу попадает парфюм Бальтазара, к которому у нее никогда раньше нет претензий.

Они выходят на прогулку с детьми, и ведьма не скрывает удовольствия наблюдать за ними, потому что и спустя почти месяц она никак не может привыкнуть к тому, что может наконец-то видеть каждую эмоцию на их лице. Ей не хочется переходить к вопросу, который ее гложет, сразу, но она смешно морщится, когда Бальтазар тянется к ней за положенным ему поцелуем, и она чувствует остро его парфюм, исходящий от шарфа, вновь.

Она смеется следом, когда смотрит на него виновато:

- Не пойми меня неправильно, Баль, но давай подберем тебе другой парфюм?

Впрочем, она не отказывает себе в удовольствии стоять к нему как можно ближе, и засовывает руки к нему в карманы пальто, пряча от промозглого ветра. Она не знает, как подступиться, и молчит некоторое время, прежде чем не находит ничего лучше, чем задать вопрос в лоб:

- Харт, ты бы хотел еще одного ребенка? Теоретически.

Фрида не жадничает, целуя его вместо ответа на вопрос о парфюмер, и не знает, как обозначить, что тот ей не то чтобы надоел. Просто на какое-то время стоит отказаться от него, если Бальтазар все еще хочет, чтобы в ближайшие несколько месяцев она спала рядом с ним.

Она знает, что ее вопрос мало похож на теоретический, а она мало похожа на человека, готового в данный момент сознательно задуматься еще об одном ребенке, когда у них их итак уже двое, а ей чертовски хочется восполнить упущенное время и дать им обоим то, чего не могла дать раньше. В полной мере внимания и любви в случае с Эрлингом, которого Торфинн держал на расстоянии от нее.

Ведьма также считает их детей прекрасными и улыбается на заявление шире, не торопясь, впрочем, развивать тему. В ней теплится смутная надежда, что он дойдет до верной мысли сейчас сам, и она лишь жмется к нему ближе, соглашаясь:

- Замечательные дети.

Она ловит его взгляд следом и подмечает тут же в нем понимание происходящего, не заставляющее себя долго ждать. Фрида теряется на мгновение, не зная, как реагировать на его чертыхание, и для начала все же уточняет:

- Это выражение радости или ужаса? - она, впрочем, не может думать всерьез, что он может быть не рад, пусть она и сама еще не определилась, как к этому относиться. - Вообще-то, после Эвелины мы могли бы наконец-то запомнить, откуда берутся дети, и быть осторожнее.

Фрида мрачнеет, вспоминая тут же, чем закончилась их неосмотрительность в прошлый раз, и опускает взгляд, вздыхая глубже. Она не хочет портить момент, но все же несомненно его портит:

- Все будет хорошо, да? Ему же не будет ничего угрожать?

Фрида не сдерживает смешка, когда он проявляет энтузиазм в отношении бессонных ночей и пеленок. После двух раз, когда все удовольствие от этого доставалось ей одной, она готова авторитетно заявить, что он даже представить не может, на какой ужас подписывается с такой радостью. Дети несомненно были цветами жизни, но порой далеко не ромашками, а вполне себе колючими кактусами.

- Это непередаваемые ощущения, когда единственное, о чем ты можешь мечтать - о полноценном, хотя бы восьмичасовом сне, - она пугает его шутливо, но в каждой шутке оказывается внушительная доля правды. - Уверен, что готов к этому?

Она тянется к нему, целуя коротко после подтверждения, что он тоже хочет этого ребенка, и не может не согласиться с ним - они заслуживают того, чтобы начать все заново и прожить наконец-то нормальную, спокойную жизнь. Лишь бы только им действительно никто не мешал, как он и обещает, и ведьма хочет до одури верить ему, что отныне все будет иначе. Потому что Торфинн в Азкабане, и им больше некого бояться.

- Надеюсь, Торфинна никогда не выпустят из Азкабана, - ирландка кивает, подтверждая, - я верю. Просто немного боюсь.

На самом деле, "немного" - не самое подходящее слово, потому что она боится до дрожи, как только задумывается всерьез о том, что было, и о том, что подобное может повториться. Ей приходится одергивать себя снова и снова, потому что подобного больше не будет. Никто из них этого не допустит.

- Три-четыре недели? Может немного больше, если меня уже начинают нервировать запахи, - она фырчит, прикидывая наугад, - рано или поздно придется сходить к врачу, и он, наверное, скажет точнее.

Фрида льнет к его руке, когда он касается ее щеки, и бросает на него скептический взгляд, считая, что он задает дурацкие вопросы:

- Похоже, что я огорчена этой новостью? - она улыбается шире, замечая следом, - мне нравится, что Эвелина похожа на тебя, и я не откажусь от еще одной твоей копии.

Она корчит расстроенную рожицу, осознавая, что с квартирой действительно придется расстаться:

- Я знала, что рано или поздно придется с нее съехать, но думала, что из-за того, что тебе надоест ютиться в ней.

Фрида фырчит шутливо, что Бальтазар торопится, определяя пол ребенка, но ничего не имеет против девочки. Как и мальчика тоже, и откровенно говоря ей совершенно все равно, потому что и тот и другой вариант одинаково прекрасны, но со своими особенностями. Она знает, что ему, в общем-то, тоже все равно, пусть кажется и доставляет особенное удовольствие звать Эвелину не иначе, как принцессой. Из него выходит замечательный отец, и она, признаться, ждет с трепетом, когда дети начнут звать его так.

Когда он отлучается, она раздумывает о том, что Бальтазару, вероятно, не слишком удобно жить на два дома, потому что большинство его вещей все же остается в Стокгольме. В отличие от него, ей действительно все равно, где жить, и ее желание остаться в этой квартире продиктовано изначально желанием оказаться в месте, которое целиком и безраздельно ее. С течением времени она как будто успокаивается, готовая к небольшим переменам, если того требуют обстоятельства.

Ведьма дожидается шведа и тянет его в кровать практически сразу же. Она не столько устает, сколько испытывает особое удовлетворение от того, что может лежать, приткнувшись ему под бок. Несмотря на то, что они живут вместе, ей его все еще катастрофически мало, и она старается наверстать упущенное за эти годы.

Фрида так и засыпает, потеснив Бальтазара на его половине кровати и отобрав часть подушки, и спит крепко, практически без снов. Она ощущает шевеление рядом с собой смутно и просыпается после от посторонних звуков, врывающихся в сон, и смотрит немного осоловело, пытаясь сообразить, что происходит. Ведьма дотягивается до ночника и не сразу понимает, что у мужчины в руках.

Она смотрит на коробочку завороженно, придвигаясь ближе, и не слишком верит в происходящее, не исключая того, что это может быть попросту сном. До нее доходит не сразу, что он говорит ей - что купил это кольцо, кажется, уже давно. У нее перехватывает дыхание от осознания, что он мог сделать ей предложение еще три года назад, если бы позволили обстоятельства, и тогда она не провела бы это время в аду. И он не провел бы тоже.

- У тебя было целых три года, чтобы подумать хорошенько и не совершать такую ошибку, - она тянет полушутливо, наполовину всерьез, все еще не отводя взгляд от кольца. - Твоя тяга к совершению всяких глупостей меня убивает.

- Придется выйти за тебя замуж, чтобы ты еще чего-нибудь не натворил, - она фырчит следом весело и тянется к нему ближе, целуя и бормоча следом, - ты что серьезно проснулся посреди ночи, чтобы сделать мне предложение?

Фрида несомненно получает удовольствие от происходящего и, в особенности, от его признаний в любви, на которые он не скупится. Торфинн делает все, чтобы брак для нее не ассоциировался ни с чем хорошим, но она знает точно, что в их отношениях с Бальтазаром все будет иначе, потому что он другой и уже не раз доказывал ей это.

Ей нравится не меньше, чем ему, как кольцо смотрится на ее руке, и она льнет к нему ближе все еще немного сонно, чтобы следом утянуть за собой вновь под одеяло. На улице стоит глубокая ночь, и им обоим не мешает поспать еще несколько часов до утра, прежде чем дети, отличающиеся любовью к ранним подъемам, не прибегут их будить.

Их жизнь течет своим чередом достаточно мирно и спокойно, и ей кажется всерьез, что они могут отныне жить спокойно и счастливо, потому что нет более причин для волнений. Ей кажется так до тех пор, пока в одну ночь к ней не возвращаются все ее страшные кошмары разом, спровоцированные, вероятно, не лучшим самочувствием до этого днем. Она успевает о них забыть и гонит ранее все мысли о том, какой ужас творился во время жизни с Торфинном, но теперь проживает это все во сне вновь, чувствуя все то, что чувствовала тогда.

Холод прутьев клетки и тошнотворный запах крови, от которого ее выворачивает наизнанку. Чертов стол, к которому он толкал ее раз за разом, грязь и разъедающее отчаяние вперемешку с надеждой, что это когда-нибудь закончится. Это действительно заканчивается, но вовсе не так, как ей того до безумия хочется.

Фрида не замечает сама, как мечется в постели, несмотря на то, что во сне ее сковывает от страха, и она не может даже пошевелиться. Ей хочется кричать, и она пытается убедить себя в том, что это всего лишь сон, потому что Торфинн больше не имеет над ней власти, и она помнит даже во сне, что отныне в Азкабане, но он продолжает надвигаться на нее, чертовски реальный.

Она все же кричит пронзительно, просыпаясь от собственного голоса, и дышит загнанно, бросая затравленный взгляд на Бальтазара, просыпающегося вместе с ней. Ее колотит дрожь, когда она льнет к нему, обнимая, и требуется некоторое время, чтобы прийти в себя, и она бормочет, не слишком осознавая, что говорит, но отчего-то считая, что сказать что-то необходимо:

- Прости, что разбудила.

Фриду колотит дрожь, и она отворачивается от света дёргано, опуская голову. Она дышит тяжело, смиряясь некоторое время с тем, что все, что она видела, было всего лишь сном, но не может так просто расслабиться. Потому что этот сон когда был явью, и меньше всего она хочет, чтобы он повторился вновь, пусть и понимает, что отныне нет никаких причин этого бояться. Ее передергивает от мысли, что она не боялась ничего подобного и тогда, не предполагая, что у кого-то в здравом уме может появиться подобная идея. Торфинн, несомненно, в здравом уме не был никогда.

Она качает головой на его вопрос, не зная, на самом деле, насколько действительно в порядке, потому что ее все еще сковывает страх. Ведьма цепляется за его руки, обнимающие ее за талию, и не хочет отпускать, по крайней мере, пока не успокоится окончательно.

Она не ожидает расспросов, пусть и отдает себе отчет втор, что его вопрос закономерен. Бальтазар волнуется, и она не может игнорировать этот факт, но вместо ответа ирландка качает головой вновь, ловя себя на мысли, что ему не следует этого знать. Никому не следует, а ей не следует говорить об этом вслух. Ей кажется отчего-то, что она сумеет забыть об этом быстрее, если никто, кроме нее, не будет знать, где она провела первую неделю со дня похищения.

- Неважно, - ведьма отзывается хрипло, не торопясь от него отстраняться. - Там был Торфинн, а это всегда страшно.

Фрида старается, чтобы голос звучал пободрее к концу фразы, но осознает, насколько это фальшиво лишь тогда, когда договаривает. Она морщится, понимая, что с ее стороны это некрасиво, но не может предложить ему ничего иного.

Она молчит некоторое время, цепляясь за мысль, спровоцированную кошмаром, и не хочет озвучивать ее вслух, зная, что Бальтазару она не понравится. Вместе с тем она не может и молчать, потому что ей нужна уверенность хотя бы на словах, что они делают все правильно. Она не пытается отстраниться, но оборачивается к нему, стараясь поймать его взгляд, когда спрашивает негромко:

- Ты уверен, что нам стоило оставить этого ребенка?

Фрида не сомневается, что Бальтазар понимает, о каком именно ребенке идет речь, но не знает, как объяснить ему, чего на самом деле боится. Она осознает все, что он говорит о Торфинне, потому что, наверное, нет такой силы, способной вытащить ее уже бывшего мужа из Азкабана после всего, что он натворил, включая его метку. Осознает, но какой-то частью себя не верит до конца, страшась, что он все же найдет способ прийти за ней и их детьми вновь.

Она не торопится отвечать на его вопрос, пусть до сегодняшней ночи знает точно, что хочет этого ребенка. Не может не хотеть, если отбросить все прочие давящие факторы, потому что любит Бальтазара и их детей. Однако в это мгновение она сомневается всерьез, что это хорошее, правильное решение, потому что ей стоит огромных трудов сохранить Эвелине жизнь, и она не уверена, что сможет повторить это.

- Я хочу, - она отворачивается и ловит себя на том, что ее голос звучит не настолько убедительно, насколько ей хотелось бы. - Хочу, но мне страшно, что это повторится вновь.

Фрида не уточняет, что имеет в виду под "этим", но качает головой, отрицая, когда он утверждает, что тот кошмар закончился. Эта клетка не выходит у нее из головы, и чтобы вытравить ее оттуда недостаточно посадить Торфинна в Азкабан или просто проснуться посреди ночи. Все, что было в том подвале, сидит в ее голове слишком крепко.

- Поверь, ты даже представить не можешь, что происходит в его голове и какие идеи приходят. Никто в здравом уме не может, и это невозможно так легко забыть.

Ирландка, впрочем, улыбается устало следом, прижимаясь макушкой к его плечу и бормоча уже немного спокойнее:

- Вряд ли мне поможет свадьба, но это не значит, что с ней стоит затягивать.

Фрида в какой-то момент словно действительно хочет рассказать о том, что ее беспокоит, потому что это сложно так долго держать в себе. Так или иначе она остается все равно наедине со своими мыслями и с тем, что сделал Торфинн, и пытается пережить это сама. Эта чертова клетка не желает укладываться у нее в голове и после трех лет, отчего-то вытесняя даже вырезанные глаза, хотя на тот момент ей кажется, что с этим они точно уже не сможет жить дальше. Боль, испытанная в тот момент, отходит на второй план после того, как она привыкает к повязке и темноте.

Она качает головой, одергивая себя и возражая Бальтазару, потому что говорить об этом на самом деле не может. Не представляет, как это произнести, и неразумно и глупо испытывает подобие стыда за всю ту грязь и мерзость, происходившую в ту неделю. Она знает, что это звучит абсурдно, потому что в этом нет ее вины - в том, что ее муж сумасшедший садист, но не может избавиться от отвращения не в последнюю очередь к себе.

- Неважно, это всего лишь сон.

Ведьма хочет больше всего сама поверить в свои же слова и старается говорить уверенно, чтобы усыпить в первую очередь его бдительность. Бальтазар может быть настойчив, и она это хорошо знает.

- Он делал много ужасных вещей. Иногда я думаю сразу о них всех.

Фрида улыбается теплее, чувствуя его прикосновение к коже, и оборачивается к мужчине вновь, устраиваясь так, чтобы было удобно потянуться к нему в ответ.

- Я больше не буду, - она ловит его губы своими, легонько прикусывая, чтобы следом мягко поцеловать. - Этому ребенку, к счастью, такой стресс не грозит.

Фрида хочет думать, что кошмары отступают, потому что в следующую ночь она спит спокойно. Возможно, не помнит снов, но полагает, что это к лучшему, и что вряд ли в них было что-то в достаточной степени страшное, раз у нее не осталось этого в памяти. Она надеется забыть обо все как можно скорее и испытывает особую благодарность Бальтазару за то, что он не скупится на обещания, что они все будут в безопасности.

Она не знает, почему оказывается в этой клетке вновь. Торфинну уже давно пора перестать навещать ее во сне, но он стоит напротив нее совсем реальный, такой, каким она его помнит, и разговаривает с ней спокойно, словно до сих пор имеет над ней власть. Ведьма жмется в угол клетки, чувствуя как замирает на долгое мгновение сердце, стоит мужу потянуться к замку. Она знает, что ничего хорошего ее не ждет после этого.

Фрида кричит, но не может проснуться, проваливаясь в сон и эту бездну отчаяния все глубже, не находя из нее выхода. Она не чувствует прикосновения Бальтазара и не слышит, как он шипит от боли. Ее внимание в полной мере забирает Торфинн и все происходящее во сне, следующее по избитому сценарию изо дня в день.

Она не сразу понимает, что происходит, стоит услышать где-то вдалеке голос шведа. Ирландка распахивает глаза с судорожным вздохом, оглядываясь по сторонам испуганно, и сглатывает нервно, ловя его взгляд. Она приходит в себя следующие мгновения, когда натыкается взглядом на его покрасневшие руки и хмурится непроизвольно.

- Что с твоими руками? - ведьма приподнимается на кровати, протягивая руку осторожно к мужчине. - Больно?

Фрида ловит себя на внезапной мысли, что это похоже на ожог, но не задерживается на ней всерьез, увлеченная больше тем, что, кажется, снова его разбудила. Она качает головой, оправдываясь виновато, но не зная, в целом, что сказать:

- Я не знаю, почему мне снова это снится.

Фрида не сразу понимает, что он имеет в виду под ее нежеланием прикосновений, и смотрит недоверчиво. Она практически смиряется с тем, что не может колдовать и вновь оказывается беспомощной, ища поддержки то у него, то у Бубенчика, поэтому мысль о том, что она могла навредить Бальтазару с помощью магии (как и навредить в принципе), кажется ей абсурдной. Она, впрочем, присматривается внимательнее к красноте, чтобы вернуться следом к догадке об ожогах вновь. Это, вероятно, действительно они, и она знает, что, в общем-то, на такое действительно способна. По крайней мере, когда-то была.

- У меня не было всплесков магии уже много лет, - она неприкрыто оправдывается, пребывая в растерянности от того, что кажется где-то внутри магии все еще было место, но в целом обижаясь не меньше него на то, что та проявилась именно в этот момент. Не тогда, когда над ней издевался Торфинн, не для того, чтобы защититься от него. Именно сейчас, когда она, черт побери, была в безопасности.

Ведьма не торопится вставать за ним, чувствуя остро его недовольство ситуацией, но не понимая, чего он от нее хочет. Как будто она может контролировать эти приступы и собственные кошмары. Ей не нравится, что он отчитывает ее, как и не нравится следом просьба в его голосе, потому что она знает точно, что ее откровенность не пойдет никому на пользу. Ни ей, ни тем более ему. Ей настолько омерзительно все то, что происходило в этой клетке, что она чувствует внезапную неловкость от мысли, что он когда-нибудь действительно об этом узнает.

Бальтазар подытоживает хлестко, и она не знает в самом деле подбирает ли он слова специально или это вырывается, не подумав, но ей кажется, будто он ставит ей жестокое условие, выполнять которое выше ее сил. Фрида молчит, вставая с кровати, и пытается подавить поднимающееся раздражение. Она не любит ультиматумы и сыта ими по горло.

- Тебе достаточно знать, что Торфинн садист и псих. Никто в здравом уме не захочет знать подробностей, тем более, что там ничего интересного нет.

- Ты знаешь все, что тебе стоит знать, Баль. Все остальное касается только меня и Торфинна.

Фрида не знает, чем ему помочь, потому что в ее аптечке действительно нет ничего подходящего для него, и все, что она может предложить - отправить Бубенчика в Блетчли-холл за подходящими травами, потому что ей не приходит в голову запастись маггловскими средствами для Бальтазара. Она порой забывает о его невосприимчивости к колдомедицине, но надеется сейчас, также как и он, что детям она не передастся, потому что к обычным лекарствам она все еще испытывает недоверие, сомневаясь в их эффективности.

- Я могу попросить Бубенчика принести все, что нужно, - она все еще испытывает чувство вины и не торопится подходить ближе, прислоняясь плечом к дверному проему и наблюдая за мужчиной. Холодная вода, по ее мнению, сомнительное средство борьбы с ожогом, потому что может лишь облегчить симптомы.

Ведьма не может объяснить, чем вызвано тоскливое, ноющее ощущение от его слов, что у них все получится, но, кажется, уже не верит в это сама, натыкаясь в очередной раз взглядом на его покрасневшие руки. Причина ее сомнений, конечно, не в этом, а в том, что их надежды на то, что она сможет так легко вернуться к нормальной жизни, оказались тщетны. Не может и вряд ли сможет в ближайшем будущем.

- Ты не сможешь защитить меня от этого, даже если я расскажу. Хотя бы потому что тебе не под силу изменить прошлое.

Она понимает сразу, о чем он говорит дальше, потому что единственные, кого она может ранить кроме него (пусть и его ранить не хочет тоже, и он зря "вычеркивает" себя из этого списка) это их дети, которые могут пострадать от нее случайно. Ее выводит эта мысль из себя, хоть она и понимает, что он прав и подобное действительно может произойти. Ирландка не хочет думать об этом.

- Этого не случится, - она возражает упрямо. - Рано или поздно эти сны оставят меня в покое.

Фриде стоит труда удержать себя в руках, когда он говорит о клетке, и она чувствует, как у нее вспыхивают щеки. Она знает точно, что он не имеет понятия, насколько точно бьет в цель, но сама мысль, что за его словами может стоять что-то большее, чем образность, заставляет сердце колотиться быстрее. Ей омерзительна идея, что он может когда-нибудь об этом узнать, как и омерзительно любое напоминание об этом.

- Не упоминай больше ее, - она понижает голос, бросая на мужчину мрачный взгляд, и поясняет следом, - клетку. Не хочу никогда снова слышать о ней.